На сером в яблоках коне

Береты тут же прыгнули вперед, Удод заметался, и вмиг перелетели Удодовы мешки и он с ними на палубу. При виде такого дела завыла опять вся толпа, обнадежилась, нажала, но уж поздно: Леонид на пристань прыгнул, сходни убрали, пробежал по самому краю дядя Митя — канаты с тумб снимать. А Удод — вот он! На мешке сидит, кепкой своей тряпичной лицо отирает, плечи склонил, и не понять по старому его лицу: то ли всхлипывает, то ли смеется так. А все стоят и глядят молча на него: и цыганка, и два цыгана, и красавец с цепочкой с лестницы, и бабка чужая, и другие арбузники.

А тут свет ярче стал, застучало под железным полом, затряслось мелко все вокруг, машиной сильней запахло и дымом.

— Черти! — услышала Раиска и еще всякие слова — это инвалид, сидя на самом краю, орал и костылем тряс, узким концом с шишечкой резиновой кверху его поднял. И там же стоял Леонид в клетчатой рубахе, папиросу из пачки вынимал, и Чурцев в брезентовом картузе, и другие. И не поняла Раиска сразу, в чем дело, а только сдвинулись они все в сторону, закачались вправо и поплыли, будто дебаркадер оторвало и понесло вниз по воде. И вот уже нет Чурцева, нет Леонида, а дядя Митя появился… Пошли! Тронулись!..

Подалась Раиска вперед, сделала три шага и снова всех увидела: Леонида, который закуривал на ветру, ткнувшись лицом в ладони с огнем, костыль и круглую голову инвалида, Чурцева. И тут же опять отплыли они в сторону. Подошла еще ближе Раиска и снова всех увидела — и так несколько раз, пока совсем к низким железным воротцам не прислонилась — воротца эти закрыли, когда сходни убрали.

— Раиска! Раиска! — это мамка ее искала.

— Тут я! — крикнула Раиска, а сама смотрела, не отрываясь, как уходили назад дебаркадер, берег, как все шире становилась черная вода между ними и пароходом.

Потом здесь разбредаться стали, разбираться по местам, цыгане ушли, и красавец, и кто-то уже кипяток в кружке нес, а Анька тимонинская с беретом молоденьким кудахтала. Один Удод так и сидел на мешке, нагнувшись, только кепчонку надел, не шевелился — устал. Появлялись боцман, береты, грузчики толпой прошли. Вышел и Игорь Павлыч, снова в белом, в фуражке, за спиной Раиски с мамкой Клавой остановился — голос его рокотал мягко и сладко. Мамка Клава робела, за Раискино плечо держалась, отвечала еле слышно:

— Чего это надумали, спать нам надо. Пошли, Раиска.

А Раиска все оторваться не могла, смотрела на дебаркадер. Там уже умельчаться стали фигуры, но еще различались и картуз чурцевский, и костыль инвалида. Игорь Павлыч, слава богу, ушел, за ним боцман прибежал, шепнул:

— Все, Игорь, собрались, ждут, делить надо! — и увел.

Потом и Раиска с мамкой ушли — к своим мешкам, к зуевской старухе, которая уже примащивалась спать, настелив сенца на полу под мешками. И отсюда, с кормы, еще лучше стало видно дебаркадер и берег: как разбредаются по горке вверх, к своим мешкам, к фонарю одинокому те, кто остался. И еще стояли на месте и Леонид, и дядя Митя, и инвалид сидел.

А тянуло уже рекой, свежестью, ночь обступала кругом, пароход шел, шел косо от берега и не мог никак дойти до середины, — такая была река, и звезд опять выступило видимо-невидимо: чем дальше отходила пристань, тем шире открывалось над нею небо, больше выступало звезд, а сама пристань делалась меньше и меньше. Но все равно различались и ее два этажа, окна, фонари, фигурки на краю. Раиска ела лениво хлеб с салом, куталась в отцовский плащ, от которого пахло бахчой и домом, и хоть слипались глаза, нащипанные ярким светом, она смотрела и смотрела. Хотелось ей, как прежде, вспомнить Леонида сидящим с удочкой на тумбе, но видела теперь только нынешнего Леонида, как он в мешки пальцем тычет, как чужая старуха платочек перед ним зубами теребит. И жалела его горько и себя, что не узнал он ее.

Она бы, может, так и уснула, но вокруг шла бодрая ночная пароходная жизнь, и вдруг вернулась Анька тимонинская с беретом, еще девчат собрала, и берет повел их пароход показывать. Вскочила и Раиска. И они пошли по коридорам, по лестницам — как во сне шла Раиска — мимо арбузников, Удода, мимо многих дверей с блестящими ручками, по мягким дорожкам, сквозь стеклянные тяжелые двери, мимо мелькающих за стеклом столов под белоснежными скатертями, мимо плетеных кресел, белых ведерок с буквами, окон, закрытых мелкощелястыми ставнями… И вдруг очутилась Раиска на самом верху. Здесь дул свежий ветер, совсем рядом горели на белой косой мачте огни, было просторно, хоть взапуски бегай, а посредине ровно шумела и дышала горячим воздухом белая и огромная, как скирда, труба. Но первое, что Раиска увидела вдали на реке, была пристань: сверху еще лучше гляделось, и не пропало ничего: ни фонарь, ни фигурки.

Девчата осмелели, ложились в шезлонги, как назвал берет деревянные стулья с полосатой материей вместо сиденья, — и Раиска тоже попробовала. Голову откинула, и все небо сразу увидела, все звезды.

— Вот и ночуйте здесь до утра, — сказал берет, — все лучше, чем на мешках.

«Лучше, а только заколеешь за ночь-то на ветру, — подумала Раиска, — там-то поте́пле». Но не сказала.