На синей комете

Посвящается

Виктории Уэллс Армс

Р. У.

ЕСЛИ

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,

Пусть всюду только паника и страх,
И сам в себя не потеряешь веры,
Когда все твой предсказывают крах,
И если против злобы и навета
Добром и правдой будешь воевать,
Но благородства своего при этом
Не станешь напоказ ты выставлять,

И если сможешь ждать, не уставая,
И если устоишь, когда из слов
Твоих сумеют ловко негодяи
Сплести силки для ловли простаков,
И если будешь жить не для показа,
Ценя триумфы менее всего,
Когда же дело жизни рухнет разом,
Ты из обломков возродишь его,

И если сможешь, не боясь провала,
Поставить на кон всё, как медный грош,
И проиграть, и жизнь начать сначала,
И не скулить о том, что не вернёшь,
И если, пораженье презирая,
Пойдешь вперёд, наперекор всему,
И, силой воли боль превозмогая,
Ты делу не изменишь своему,

И если сможешь быть самим собою
Среди толпы, как и среди царей,
И будешь уважения достоин,
Но идолом не станешь для людей,
И если не растратишь по-пустому
Ни слова, ни минуты, ни мечты,
Тогда, мой сын, на всей Земле ты — дома,
И Человеком вправе зваться ты![1]

Редьярд Киплинг

Глава 1

Мы жили в городе Кейро, в штате Иллинойс. Улица наша называлась Люцифер, а дом стоял на самом дальнем её конце, неподалёку от Миссисипи. Вдоль песчаной дорожки, что вела к дому, высились чёрные ели. Сейчас по усыпанной еловыми иглами дорожке шёл пана. Моё сердце ёкнуло и застучало часто-часто — ведь папа нёс на плече большую красную картонную коробку с надписью ЛАЙОНЕЛ — РОЧЕСТЕР — НЬЮ-ЙОРК. «Синяя комета»! Королева поездов! Подарок на день рождения!

Я ждал папу на крыльце, под тусклой лампочкой-сорокаватткой. На её желтоватый свет из черноты спешили мотыльки и сонные майские жуки, точно народ на вокзал перед отходом поезда. На плите в кухне вился парок над нашим с папой ужином.

Раньше этот дом на улице Люцифер был маминой радостью и гордостью. Когда я только родился, она всё тут обустроила, повесила жёлтые занавесочки и покрасила наличники в ослепительно-белый цвет. Сохранилась фотография, всего одна, сделанная простеньким старым фотоаппаратом. Уголки на ней загнулись от времени. На фото мы втроём: я, папа и мама. Я там тощий веснушчатый малыш лет трёх, с задорным вихором на лбу.

Мама работала счетоводом совсем рядом с домом — на фабрике пиротехники «Люцифер». Из-за этой фабрики наша улица и называлась Люцифер. Однажды в окно склада, где мама следила за отгрузкой товара, влетела шаровая молния. Очевидцы рассказывали, что молния сначала остановила настенные часы, а потом, шипя, нырнула в ящик с бенгальскими огнями, который стоял возле маминого стула. Ещё все очевидцы в один голос говорили, что мама ничего не почувствовала, просто не успела почувствовать, потому что взрыв произошёл мгновенно. Сам я помню только пожарную машину — она пронеслась за окном нашей кухни. А потом, откуда ни возьмись, появилась тётя Кармен и не дала больше смотреть — закрыла мне глаза ладонью.

На месте фабрики «Люцифер» осталось пепелище. Производство объявили опасным и восстанавливать фабрику не стали. Многие думали, что папа тут же уедет в другие края, прочь от страшных воспоминаний. Но он не смог расстаться с домом, с жёлтыми занавесочками и наличниками, покрашенными маминой рукой. И уж конечно, он категорически отказался перебраться в тот район, где жила его сестра, тётя Кармен. Она вечно пыталась учить папу уму-разуму.

— Жизнь должна войти в свою колею, — твердила она при каждом удобном случае. И добавляла громким шёпотом: — Найди себе хорошую женщину, Оскар. Мальчику нужна мать, а тебе жена. А то вы даже забываете постричься вовремя. И запеканку на обед сделать некому!

— Может, сначала тебе пару подыщем? — всегда предлагал папа в ответ.