На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Прошло несколько томительных минут, и из-за ближайшей скалы сперва показалась голова лошади, а вслед за тем на залитую лунным светом площадку въехал пожилой всадник, а следом за ним другой. У ехавшего впереди папаха была обвязана белой чалмой — знак его принадлежности к священной секте мюридов. Красная, крашеная борода острым клином выдавалась на его худощавом, неподвижном лице. Из-под нахлобученной на брови папахи зорко блестели черные, угрюмые, жестокие глаза. Всадник был вооружен с головы до ног и сидел на прекрасном, белом как снег, рослом и сильном иноходце. Следовавший за ним другой наездник был гораздо моложе первого, почти юноша, без бороды, с небольшими подстриженными усами, одетый и вооруженный так же хорошо, как и ехавший впереди старик. Конь был меньше ростом, суше, темной масти и хороших статей. Опытный глаз Пономарева тотчас же угадал в нем прекрасного и выносливого скакуна хорошей лезгинской породы.

Сердце Пономарева усиленно забилось.

Одна мысль всецело завладела его умом: во что бы то ни стало отбить обоих коней. Целый ряд планов, один смелей другого, с быстротой молнии пронесся у него в мозгу, но ни один из них не был удобоисполним.

"Неужли ж так отказаться? — терзался Пономарев, инстинктивно сжимая в руках ружье и жадным взглядом следя за проезжающими мимо него всадниками. — Ведь такого случая за несколько лет другого не навернется… Мать Пречистая Богородица, святые угодники, как же быть-то? Положим, одного из ружья ссажу, а другого можно и с кинжалом, а как промахнусь или осечка выйдет, или удастся которому-либо из них ускакать, тогда мы пропали. Опомниться не успеешь, как он целую орду наведет… Кабы один я был, я бы ни на что не посмотрел, попытал бы счастья, а боязно товарищей под нож подвести, к тому же офицер с нами… Нет уж, что делать, пущай едут гололобые, такое уж их счастье, значит… А главное, кони, у нас ни у одного таких нет. Даже Гнедко Дорошенко и тот супротив белого не выстоит…"

И вдруг, не удержавшись, Пономарев быстро вскинул ружье, прицелился; еще один миг, зловеще грянул бы выстрел, нарушив торжественное безмолвие ночи, и одному из всадников наверно бы несдобровать; но в ту минуту, когда палец казака уже осторожно нащупывал спуск курка, в нескольких шагах от него, где-то сбоку послышалось унылое монотонное пение. Пономарев быстро отдернул пальцы и замер. Пение приближалось, и вскоре из-за скалы, из-за которой только что появились всадники, вышли три человека пеших татар в бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной в косматых чехлах ружьями. Неслышно ступая легкими кожаными чувяками, все трое быстро продвигались вперед, следуя, очевидно, за всадниками и составляя с ними одну шайку.

— Иль-Алла-иль-Алла Магомет-Рассул-Алла, — вполголоса тянул один из них уныло монотонную ноту, и когда он замолкал, чтобы перевести дух, его напев подхватывал другой, за ним третий, и так далее, все в одном и том же тоне.

"Ишь, воют, ровно волки", — подумал Пономарев.

Действительно, это пение очень напоминало волчий вой, когда старые хищники, собравшись в кружок и вздернув морды кверху, начинают выть на луну, сначала поодиночке, потом все вместе, без перерыва и передышки.

Когда всадники, а за ними пешие татары скрылись из виду, Пономарев облегченно перевел дух.

"Ах, подстрели вас нечистая сила, вот чуть было не влопался… немного-немного не выстрелил, тогда всем бы нам яман был. Вот оно как иногда бывает, не сообразишь всего… больно уж у меня сердце распалилось, на лошадей-то ихних глядючи. Добрые кони, провалиться мне на этом месте, ежели вру. Офицерам ежели продать, рублев по двести дали бы, а за белого и того, пожалуй, больше. Вот что называется незадача. Пойду Шамшина побужу, пущай караулит, а я с горя сосну маленько. Подумать только, совсем в руках было, а взять нельзя. Тьфу ты, анафемство!"

Пономарев плюнул, энергично выругался и побрел в пещеру будить товарища себе на смену.

XI

Чуть рассвело, казаки поднялись и не мешкая отправились в путь. Пономарев уже успел рассказать им о своем ночном приключении. Все от души ему посочувствовали.

— И как ты, Пономарев, удержаться мог, чтобы не выстрелить! — изумлялся веселый Шамшин. — Я, кажись, ни за что бы не выдержал, потому я до лошадей, не дай Бог, какой охотник! Ежели увижу где хорошего коня, у меня душа мрет, а у самого так руки и чешутся украсть его.

— Да, удержаться трудно было, — согласился Панфилов, — а все же хорошо сделал Пономарев, что не стрельнул. Не остуди он вовремя своего сердца, нас бы, пожалуй, и на свете бы теперь не было.

— Да, уж это не иначе, что так, — подтвердил Дорошенко.

Слушал эти разговоры, Спиридов невольно почувствовал что-то похожее на легкий холодок, пробежавший по его телу при мысли, на каком тонком волоске висела эту ночь его жизнь и жизнь прочих четырех казаков.

"Славный народ, — размышлял он, поглядывая на казаков, — а все же разбойники, от черкес недалеко ушли, ради добычи готовы обо всем забыть и тридцать раз и свою и чужую голову под нож подставить".