На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

— Иными словами говоря, — медленно и раздельно проговорил Колосов, — мне не по рангу восхищаться такой женщиной как вы, княгиня; для меня — Аня Панкратьева, и о чем-нибудь выше ее я не смею мечтать. Это вы хотите сказать?

— Нет. Вы сегодня положительно невозможны, — искренно рассердилась княгиня. — Мне бы следовало прогнать вас тотчас же. Я бы это сделала, если бы не столь сильное мое желание видеть вашу знаменитую Секлетею и невозможность сию минуту заменить вас кем-нибудь другим в роли провожатого. Тем не менее я должна вам дать солидную головомойку. Слушайте, вы, mauvais sujet[12], если я говорю вам о том, что вы не имеете права любоваться другими женщинами, то единственно только в силу моего глубокого сознания, насколько ваша невеста мила и прекрасна во всех отношениях: она хороша собой, умна, достаточно образованна.

— Достаточно, — ввернул многозначительно Колосов.

— Да, достаточно. Что вы хотите этим сказать, злой херувим? Но кроме всего этого, у нее золотое сердце. Чего вам больше?

— Я ничего и не ищу, — возразил Колосов, — и вы, очевидно, меня не понимаете. Неужели вы думаете, что я не боготворю свою невесту, не считаю ее совершенством…

— Но тогда к чему все предыдущие слова ваши?

— К чему? А вот к чему. Вы признаете Аню совершенством?

— Признаю.

— Хорошо. Теперь отвечайте же честно, положа руку на сердце, смотрите, княгиня, только по совести, я все равно угадаю правду по выражению вашего лица; отвечайте, если бы ваш родной брат…

— У меня нет братьев…

— Все равно, представьте себе, что есть. Итак, если бы ваш родной брат захотел сделать Анне Павловне предложение и от вас зависело согласиться или не согласиться, допустили бы вы этот брак? Отвечайте, но только, повторяю, честно.

— Нет… то есть да, позвольте, — заволновалась княгиня, — тут надо принять в соображение…

— Довольно, княгиня, я понял, — холодно произнес Колосов. — Вы только что говорили, что брак свой с Анной Павловной я должен почитать за счастье и честь, и тут же признаете, что для вашего брата это не только не честь, но нечто недоступное.

— Нет, так невозможно! — нервно подернула плечами Двоекурова. — Вы софист и умышленно искажаете смысл моих слов. Я не говорила вам, будто бы брак моего предполагаемого брата с Анной Павловной немыслим, я хочу сказать, что люди, находящиеся в разных условиях…

— Мне больше ничего не надо, — снова перебил ее Колосов. — Вы сами говорите: "В разных условиях", и я о том же толкую, т. е. про эти самые разные условия. Для вас — высшего положения, для меня же — низшего. Но вот тут-то и является роковой вопрос: почему? Помните, вы как-то однажды сказали мне, что если бы меня перенести в Петербург и заняться мною… потом вы поправились — заняться моею карьерою, то из меня бы мог выйти… и т. д. и т. д. В этих словах я почувствовал нечто еще и другое, недосказанное, а именно, если бы я был не тем, чем есть, не армейским пехотным подпоручиком, а хотя бы таким же подпоручиком, но гвардейским и титулованным, тогда меня можно даже полюбить, а пока я только илот. Нам в училище как-то учитель рассказывал, будто бы римские матроны считали своих рабов настолько не людьми, что не стеснялись при них купаться. А у нас некоторые помещицы бесцеремонно в летний зной выходят к старосте в одной рубашке и юбке. И когда им на это указывают, они наивно говорят: да разве он для меня мужчина? Он просто староста Сидорка, которого я во всякую минуту имею право выдрать на конюшне…

— Но вы просто ужас что только говорите тут! — всплеснула княгиня руками и даже уши закрыла. — Я ничего больше и слушать не хочу, у вас просто болезненно развито самолюбие. С чего вы взяли, будто я гляжу на вас, как римская матрона на своего раба, а ваша невозможная помещица, о которой вы рассказываете такие ужасы, на своего старосту Сидорку? В моих глазах даже какой-нибудь Богученко и тот далеко не раб и не Сидорка, а вы?

— А я? — пристально посмотрел ей в глаза Колосов.

— А вы, — вдруг рассердилась княгиня, — вы mau-vais sujet, как я уже вам говорила, злой херувим и очень скверный жених. Если бы я не боялась огорчить Анну Павловну, вашу милую невесту, которой вы вовсе не стоите, я бы сегодня же насплетничала бы ей на вас, пускай бы она хорошенько нарвала бы вам уши.

— За что? За то, что я восхищаюсь вами? — тем же спокойным тоном продолжал Колосов. — Она это знает.

— Как знает? — изумилась княгиня. — Вы не бредите ли иногда наяву? Это бывает при некоторых болезнях.