На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов

Спиридов усмехнулся и уже хотел ответить в духе своих убеждений, как вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд Петюни, и в этом взгляде Петру Андреевичу почудилось нечто, заставившее его удержать готовую сорваться с языка кощунственную фразу. Он даже слегка сконфузился и, промолчав, исксса поглядел на мальчика. Петюня стоял на коленях, сложа руки и пристально, во все глаза, глядел в лицо Спиридову с выражением не то страха, не то страдания, с которыми он ждал от него ответа на слова дедушки. Видя, что Петр Андреевич не отвечает, Петюня слегка вздохнул, но промолчал.

Вечером, когда оба снова стали на молитву, Спиридов у вдруг пришла мысль, хорошо ли он поступает, смущая религиозное чувство этих двух несчастных страдальцев. "Почему мне и не перекреститься несколько раз, ведь крестился же я, бывая в церквах на парадных молебнах и панихидах?" — спросил он сам себя, и тут же, став на одно колено, как это он всегда делывал, и понуря голову, несколько раз коротко и торопливо осенил себя крестным знамением. Когда он поднял глаза, он увидел, что лица обоих Арбузовых весело и добродушно ему улыбаются и глядят на него особенно приветливо.

"Вот чудаки, — подумал Спиридов, — находят удовольствие в том, что я молюсь".

С этого раза Спиридов решил утром и вечером класть по нескольку поклонов, чтобы не огорчать чудаков, дедушку и внука.

"Странный мальчик, — размышлял Петр Андреевич про Петюню. — Интересно было бы его видеть, каков он был раньше, на воле; теперь же он выглядит совсем монашком, и несмотря на детские годы, несравненно терпеливее своего дедушки, настоящий философ".

Действительно, Петюня был философ.

Всякий раз, когда старик Арбузов начинал раздражаться и посылать проклятия на голову татар, Шамиля и своего зятя, Петюня старался успокоить его:

— Полно, дедушка, не сердись, что толку без пути сердце свое горячить? Не сам ли ты говоришь: "Сердит, да не силен — таракану брат"?

— Легко сказать, не сердись! — ворчал старик. — Пса на цепь посади, и тот осатанеет. Вот, ваше благородие, — обращался Арбузов к Спиридову, кряхтя, растягиваясь на ворохе гнилой соломы, — чаял ли я когда-нибудь на песье положение попасть? Приду мают ведь, гололобые, чтоб им пусто было, право славного человека, как медведя, на цепи держать. Вот их бы, анафем, так рассадить, а то у нас с ними церемонятся, точно бы и с путными. Небось, на соломе спать не заставляют… ох, горе наше горькое.

— Зато, дедушка, — вмешался Петюня, — подумай, какая радость нам будет, когда мы с тобой снова очутимся, да на наших чистых да мягких постелях разляжемся… то-то хорошо, то-то любо, не раз на радостях перекрестишься, не правда ли?

— Чего лучше! Да когда это будет? — в раздумье отвечал старик Арбузов. — Хоть бы Господь Бог по мог тебя вызволить, а про меня не ахти какая забота, все едино, не два века жить.

— Не грех тебе, дедушка, говорить так! — горячо восставал мальчик. — Неужели ты думаешь, я бы без тебя ушел отсюда? Да ни за что! Выбираться, так обо им выбираться, а один я никуда не двинусь; не могу я оставить тебя в этой берлоге, подумать об этом, и то страшно. Лучше десять раз умереть.

— Ишь ты, какой до дедушки жалостливый, — ласково улыбался Арбузов. — Ну, ежели так, то пущай так и будет, вместе выберемся. Надо только обмозговать это дело получше.

Предостережения Николай бека об агамаловских кознях, к сожалению, оказались не напрасными.

На третий день, около полудня, в туснак-хане неожиданно явилось несколько человек нукеров и следом за ними, важно подняв голову и бросая кругом презрительные взгляды, тяжело ввалился и сам Агамал-бек.

При виде его Спиридов понял, что посещение это не предвещает ничего хорошего, и он не ошибся.

— Эй, ты, — грубо обратился Агамал-бек к Петру Андреевичу, — тебе известны наши условия твоего выкупа?

— Николай-бек говорил мне о них, если только за эти два дня вы не передумали.

— Ну что же, ты согласен?

— Одного моего согласия мало. Из предложенных вами трех условий от меня зависит только одно — деньги. Деньги я уплатить могу.

— Десять тысяч? — скосив глаза, вопросительно поглядел армянин на Спиридова.

— Хотя бы десять тысяч. Такою суммою я располагаю.

— Хорошо. Но одних денег мало. Имам, кроме денег, требует возвращения наибов и выдачу Хаджи-Мурата. Слыхал ты об этом что-нибудь?

— Слыхал. Но ты сам прекрасно знаешь, от меня ли зависит принять или отвергнуть эти условия. Напишите полковнику Клюки-фон-Клугенау; если он найдет возможность удовлетворить вашу просьбу, — тем лучше. Я лично только могу этому порадоваться.

— Мы уже написали… Надо, чтобы и ты тоже написал.

— Что ж я могу написать? — удивился Спиридов.

— Проси начальство войти в твое положение и умоляй выполнить волю Шамиля, но чтобы приохотить тебя писать получше и пожалостливей, я при кажу посадить тебя в гундыню. Там тебе, на досуге, будет больше времени обдумать, как и что написать, чтобы тронуть сердце русских и сделать их сговорчивей. Гундыня хорошая советчица, в этом ты сам скоро убедишься.