На службе Отечеству!

В Москве папа Радзинский долго занимался перелопачиванием для кино романов очень популярного тогда Петра Павленко. И неплохо жил, вскоре женился. А в 1937 году, когда, как уверяет ныне его сын, всех порядочных людей бросали в тюрьмы или расстреливали, был принят в Союз писателей и обрел недурную квартирку в центре Москвы, в Старо-Пименовском переулке. В обстановке большого духовного подъема жена Софья Юрьевна (для знакомых Софа) родила сына, которого, возможно, в честь одного из бесчисленных королей Англии, где столько веков благоухает демократия, нарекли Эдвардом.

Несмотря на топор над головой, все шло прекрасно. Но вдруг — война. Очень скоро, уже в октябре 41-го, семья Радзинских оказалась в Ташкенте. Там тогда сконцентрировалось много московских и ленинградских служителей муз с семьями. Всем было предоставлено жилье, выданы продуктовые карточки, и получали они какой-то спецпаек. Соседкой Радзинских в знаменитом доме № 7 оказалась Анна Ахматова, которую, говорят, по распоряжению Сталина вывезли на самолете из уже блокированного Ленинграда как «груз стратегического назначения особой важности».

Известно, что Анна Андреевна, настрадавшись со своим единственным сыном, очень любила чужих детей. Возможно, в ту пору она гладила по головке, трепала по щечке и пятилетнего соседского Эдика: «Ах ты, проказник!..»

Станислав Адольфович, продолжая оставаться «под топором», утроился работать в местное издательство, а Софья Юрьевна развила бурную деятельность в сфере соцбыта. Правда, тут не обходилось без некоторых странностей. Об этом свидетельствует в своих трехтомных «Записках об Анне Ахматовой» пребывавшая тогда там же, в Ташкенте, Лидия Чуковская.

Так, с одной стороны, Софа могла в ту скудную пору где-то раздобыть таинственную утку, изжарить ее и угостить соседей. Прекрасно! Однако, с другой стороны, взяв на себя задачу прописки Ахматовой, что было делом очень важным, насущным, связанным с карточками, пайком и т. д., тянула с этим месяца три-четыре. Только 28 января 42-го года Чуковская записала: «M-me Радзинская наконец прописала Анну Андреевну… Месяцы ленилась прописать, что грозило всякими неприятностями». Но только ли в лености дело?

Вокруг Ахматовой вился рой литературных бабочек и писательских жен. Чуковская называет их придворными дамами, сама поэтесса — вязальщицами. Они раздражали ее бесконечными сплетнями и пересудами, особенно — Софа.

7 февраля 42-го года Чуковская записала: «А.А. жаловалась на ссоры и склоки Радзинской и других. Совсем как придворные дамы!» 10 мая того же года: «Вчера Радзинская предложила Ахматовой какую-то услугу. А. А. отказалась и сказала мне: „Нет, нет, если я позволю сделать это, то сама перейду в стан вязальщиц, возьму спицы и сяду над помойной ямой, как они, и буду обсуждать Ахматову“». 28 мая: «После сведений о городских сплетнях, чудовищных по глупости, пошлости и неприятности (но все же едва ли превосходящих в этом нынешние телесериалы Эдварда. — В. Б.), переданных мне Радзинской и другими, я решила, что должна рассказать А. А., что уже говорят и о ней». 2 сентября: «Почтальон не принес ничего. Зато Радзинская явилась со всей грязью дома № 7». 15 ноября: «Вчера я зашла к Радзинской… Ушла от Софы отравленная». А сама Ахматова после посещения Радзинских, где был главный центр сплетен, сказала: «Я не желаю слышать каждую минуту гадости о любом из наших коллег… Мы здесь живем так тесно, что нужно принять меры, чтобы сохранить минимальную чистоту воздуха».

Эти горькие слова великой поэтессы пятилетний Эдик, может быть, и слышал, но они уже не могли поколебать фундамент той школы сплетен и грязи, которую он прошел в самом нежном и впечатлительном возрасте в ташкентском салоне своей матушки m-me Радзинской и которую (школу) ныне обогащает и двигает дальше.

В начале декабря 1942 года Радзинские уехали в Москву. Ахматова и Чуковская пока оставались. И вот однажды на прогулке Анна Андреевна вдруг сказала: «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал мой паек — весь мой паек! Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. И это после стольких демонстраций заботы и преданности.

— Кому же он признался?

— Фаине Георгиевне Раневской.

Я молчала. По-видимому, раздраженная моим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме».

В свете этих слов не проясняется ли и подлинное значение волынки с пропиской Ахматовой, и пленительный эпизод с жареной уткой? И понятней становится ограбление Марины Деникиной верным сыном своих родителей, тонких-претонких интеллигентов. Как и то, почему столь говорливый телевещатель избегает имени Ахматовой.