На службе Отечеству

Я заколебался. Такую возможность нельзя было исключить. Однако старшина находит выход: приказывает идейным снять поясные ремни и расстегнуть брюки. Пленные не понимают его. Тогда Охрименко проделывает эту "операцию" на себе. Немцы удивленно смотрят на действия Охрименко: до их сознания никак не доходит, чего от них добиваются. Ругаясь на чистейшем украинском языке, старшина вытаскивает вперед одного из пленных, снимает с него брючный ремень и расстегивает все пуговицы и крючки. Ошеломленный немец обеими руками крепко хватается за широкие спадающие штаны, а Охрименко, сунув ему в руки ремень, удовлетворенно говорит:

— Вот так и держи… Понятно?

Пленные молчат.

На помощь старшине приходит санинструктор Сидор Петренко, слывший в роте "знатоком" немецкого. Мобилизовав свои языковые познания, санинструктор пытается объяснить действия старшины. Наконец объединенными усилиями старшины и санинструктора пленные поняли, чего от них добиваются эти чудаки русские, и с видимой неохотой выполнили приказ. Удовлетворенный предпринятыми им мерами предосторожности, Охрименко приказывает одному бойцу следовать впереди и указывать путь, а сам со вторым бойцом, держа наготове захваченный автомат, пристраивается сзади. Глядя на странную колонну, напутствуемую возгласом "Уфорвертис! Уфорвертис!"[3], минометчики дружно хохочут. Несмотря на трагичность обстановки, картина была действительно забавной: пленные, держась обеими руками за штаны, бегут, подгоняемые грозными криками сердитого усатого старшины.

Когда пленные скрылись, ко мне подошел Петренко.

— Товарищ лейтенант, — доложил он, — один пленный сказал, что их офицер объявил: требуется еще небольшой нажим — и русские побегут.

— Ну а ты что ему ответил?

— Понимаете, товарищ лейтенант, мне слов не хватило, и я поднес ему вот это. — Наш доморощенный "переводчик" показывает свой увесистый волосатый кулак. — Фашист, я думаю, понял мою мысль.

Пленение группы фашистов, осуществленное без потерь, взбудоражило бойцов. Изнуренные, потные лица их просветлели, послышались шутки. Теперь я мог бы повести их в атаку на целый фашистский батальон, они не заколебались бы.

Бойцы спокойно и деловито оборудуют окопы, готовясь к отражению новых атак. Я смотрю на них и не узнаю. Еще месяц назад они робели перед каждым боевым, выстрелом. Как же они изменились за этот короткий срок! Дни боев оставили неизгладимый след на их лицах. У некоторых в волосах забелели серебряные нити. И чем старше возраст, тем заметнее эти следы. Одно радовало: бойцы окрепли духом, а на смену глубоко затаенному страху перед превосходящим и всесокрушающим врагом пришли ненависть и уверенность в собственных силах.

Избавившись от незваных и опасных в столь неясной обстановке "гостей", осматриваю позиции, на которых минометчики приготовились отразить очередную вылазку фашистов: ведь бой в нашем тылу не утихает. Сквозь уханье орудий прорываются короткие пулеметные и автоматные очереди. Обстановка становится все тревожнее. Атака с тыла может повториться в любой момент. Мы со Стаднюком обходим бойцов. Вокруг Степана Поливоды собралась группа минометчиков. Внимательно оглядывая местность, командир расчета поучает:

— Вы, хлопцы, фашистов не бойтесь. Лежи, будто ты их в кино видишь, и спокойно бей на выбор. Не думай, что их много. Как только ты так подумаешь, у тебя сразу задрожат руки. Всех перестрелять не требуется. Достаточно меткими выстрелами уложить ихних командиров, остальные сразу залягут. У них тоже расчет на то, что мы спаникуем. Вот и палят куда глаза глядят. На испуг берут, а нас так не возьмешь.

Заметив нас, старший сержант прерывает рассказ и, вытянувшись, докладывает, что у него в расчете все в порядке. Неожиданно появляется Тонконоженко, опирающийся на толстую суковатую палку. Одна нога капитана обута в изящный хромовый сапог, а на другой — солдатский ботинок. Через распоротую штанину синих галифе болеет повязка. С комбатом пришли три десятка бойцов и командиров.

— Вы ранены, товарищ капитан? — встревоженно спрашиваю я.

— Ничего, кость не задета.