На службе Отечеству

Да это же Папченко! Его приглушенный бархатистый баритон звучал в ночи особенно задушевно.

Вдруг он зазвенел торжественно, с яростной силой:

…Но близок, близок миг победы. Ура! мы ломим; гнутся шведы. О славный час! о славный вид! Еще напор — и враг бежит. И следом конница пустилась, Убийством тупятся мечи, И падшими вся степь покрылась, Как роем черной саранчи…

Он умолк, а слушатели продолжают сидеть. Затянувшуюся паузу прерывает Сильченко:

— Товарищ старший лейтенант! Будьте ласковы, "Гайдамакив"…

— Спать, спать, хлопцы, — встрепенувшись, замахал руками Папченко. Ведь завтра бой…

— Правильно, товарищ старший лейтенант, завтра, а вернее, уже сегодня нам предстоит трудный бой. Надо отдыхать.

Папченко резко поворачивается ко мне и, подойдя вплотную, с неожиданной тоской, тихо, почти шепотом, говорит:

— Не спится, товарищ комроты. Как подумаешь, что через несколько часов снова кровь польется, снова будем хоронить своих товарищей… И так каждый день… Как подумаешь об этом, жить не хочется. Я человек мирный. Учил ребят красоте слова, музыке поэзии, а сейчас учу, как лучше и побольше… убивать!

— Разве наша в том вина?! — возражаю я. — Я тоже хотел бы мирно трудиться. Да ведь не дают нам такой возможности! То отцам нашим мешали лезли на Советскую Россию со всех сторон. Теперь нам. Им, видишь ли, рабов не хватает, "жизненного пространства" маловато!.. Поэтому у нас нет выбора: мы должны уничтожать фашистскую нечисть во имя свободы и счастья наших близких, во имя будущего нашей Родины…

— Да, — подтвердил Папченко, — как ни тяжело лишать жизни человека, приходится. Я утешаю себя тем, что фашисты — не люди, они — взбесившиеся звери. И все же… Когда у меня тревожно на душе, я успокаиваю себя стихами. Авторов выбираю по настроению. Стихи великого Тараса читаю, когда сердце о родной Украине затоскует. Пушкин настраивает меня на торжественный, боевой лад. Маяковский будит злость ко всему пошлому и мерзкому на земле…

Расставаясь с Папченко, я желаю ему хорошенько отдохнуть перед новыми испытаниями.

Среди ночи возвратился Федя, доложил, что всех раненых парашютистов сопроводил в тыл. Из допроса пленных стало известно, что спасти из огня удалось лишь половину. Один из них заявил, что у парашютистов такой, мол, закон: раненых уничтожать, если вывезти в тыл но представляется возможным. Парашютистов запугивали мучениями, которым их якобы подвергнут русские, если они попадут в плен.

Под утро батальон опять подняли по тревоге. И снова машины мчатся по шоссе, и предрассветная прохлада овевает сонные лица бойцов. Все явственней доносится артиллерийская канонада. Где-то за горизонтом, на западе, растет тусклое зарево пожара. Сомнений нет: мы приближаемся к линии фронта. Тактическая авиация фашистов еще не начала разбой, и мы беспрепятственно продвигаемся навстречу неизвестности.

На рассвете колонна свернула с шоссе, и вскоре батальон был высажен на опушке большой рощи. Впереди вырисовывались деревянные домики городка, в котором полыхали многочисленные пожары и слышалась то затухавшая, то разгоравшаяся перестрелка. На востоке из-за верхушек деревьев едва пробились первые лучи солнца, когда к штабной машине подкатили две черные эмки. Из первой почти на ходу выскочил подтянутый, худощавый полковник с советским автоматом на плече. Комбат неторопливо приблизился к нему, представился.

— Я командир тридцать восьмой стрелковой дивизии, — назвал себя прибывший. — Вага батальон поступает в мое распоряжение. Задачу получите от полковника Мешкова, — кивнул он на грузного пожилого полковника, прибывшего на второй машине. — Он познакомит вас с обстановкой…

Ознакомившись с численностью, вооружением и состоянием батальона, командир дивизии уехал, а полковник Мешков приказал вызвать к нему всех командиров подразделений.