На службе у олигарха

— Ровно твою жизнь, палач, — услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк-оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два сложных чувства: почти радостное узнавание — где-то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо, — и горечь непоправимой утраты. Из руки руссиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк-оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок, да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.

На несколько мгновений на площади установилась мёртвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким многоголосым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами, — и вдруг всё перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом всё смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать её в асфальт, но вскоре и её, полицию, подхватил и увлёк за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплёскивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда-то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и наконец всё скрылось в серых облаках слезоточивого газа…

Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в чёрном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что-то как будто ему нашёптывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону в общем-то хотя и влиятельную, но второстепенную, происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь, признав спасателя, горестно изрёк:

— Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.

Свенсон кивнул, пригладил ёжик рыжих волос. Сухо спросил:

— Вы были рядом, когда это случилось?

— Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.

— Запомнили его в лицо?

— О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.

— Помогите его отыскать.

Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.

Труп убийцы исчез.

Глава 29 Наши дни. В поместье олигарха

Всё возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Светочка-студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговорённым. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но ненадолго, не вступая в беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушёл. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределённости затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, всё будет мало.

Все эти дни, во сне и наяву, я жил погружённый в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.

В какое-то утро, ещё в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.

На четвёртое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец-то, кажется, определилась.