На снегу розовый свет...

Но с работой потом всё–таки наладилось. Фоторепортёр Славик был классный. Взяли его обратно. Пожурили слегка. Поунижали. Оформили на должность уборщицы. Ну, чтобы никто из проверяющих не придрался насчёт языка и образования. Уборщица перешла в фотокорреспонденты. Продолжала мыть полы, но зарплату получала, как зрелый фотомастер. Ну, Славке–то деньги зачем? Живёт один. И — теперь уже коту ясно — таким и останется. Эти японские микрочипы его всё–таки основательно пришибли. Внешне незаметно было. Только стал слегка заикаться. Из–за чего и получил от нас с Горбачевским прозвище Мугму, о чём мы тактично ему не говорили.

А насчёт Ларисы… Встретился мне как–то на автобусной остановке Лёва Берг, инженер с того самого «Актюбрентгена». И начал рассказывать про службу знакомств, и… про куклу–робота, которую прислали им прямо из Японии, в порядке шефской помощи.

— И где же она теперь? — спросил я, скептический и недоверчивый. — А — нету — ответил Лёва. — Ушла и не вернулась. Один футляр остался. Кто знал, что она такая самостоятельная? Найти не смогли. Японцы нас предупреждали, что она очень умная.

И всё вернулось на круги своя. Осенью Славка снова пробежал марафон. Мы с Горбачевским опять заходили к нему в гости, пили кофе, шутили.

И, в своём глубоком кресле, пытаясь от нас не отстать, заикался, мычал и укатывался со смеху, защищённый от всяких душевных невзгод неизлечимым своим одиночеством, наш друг Славка — Мугму.

декабрь 2000 г.

СКОЛЬКО НА НЕБЕ ЛУН?

Наша подруга Маргерит сказала, что ничего не чувствует. С мужчинами, которые у неё были, она никогда не испытывала счастья. Трения, возникающие иногда между лучшей и противоположной половиной человечества, Маргерит воспринимала, как грубую необходимость, и всякие восторги по этому поводу почитала за пустые россказни.

Мы с Вольдемаром придерживались на этот счёт другого мнения, ибо Господь наделил всякого мужчину способностью от ранних лет через сны видеть радостные проекты соития.

В уютные зимние вечера, когда сквозь бычий пузырь нашего вигвама[8] слышалось злобное завывание вьюги, мы с Вольдемаром садились у камелька и предавались незлобивым мужским воспоминаниям об игрищах и забавах с прекрасными падшими женщинами из хороших семей. Маргерит в такие минуты обычно подавала нам индийский чай со слоном и с жадным вниманием равнодушно вслушивалась во все подробности нашей беседы. В моменты, когда мы особенно сильно воспламенялись, и рассказчик начинал причмокивать и жмурить глазки, а слушатель, жарко дыша, постукивать по бамбуковому футляру для пениса, в такие моменты Маргерит ничего не стоило разрушить наше благостное состояние. Она заявляла, что всё это враки, выдумки, только ей непонятно, зачем столько слов и нервов тратят люди на обсуждение тоскливых занятий. У неё были Василе, Александри и Эминеску, но ни с одним из них она не испытала ничего подобного. Завершая скептический оборот своих размышлений, она неизменно добавляла, что ничего не чувствует, и ничто на свете не может изменить её правильных взглядов на жизнь.

Три недели мы с Вольдемаром как–то мимо ушей пропускали настойчивые замечания Маргерит. Однако, с наступлением полной луны, я, а также и Вольдемар, в один голос заявили, что Маргерит не права, и мы имеем к тому твёрдые доказательства.

Маргерит не очень сопротивлялась, когда мы совлекли с неё вечернее платье. Она даже приняла удобную позу и с вызовом посмотрела на каждого из нас. И мы поняли, что погорячились, зря подняли шум, зря обнадёжили девушку. Доказательства куда–то исчезли, запропастились, а Маргерит ещё больше укрепилась во мнении, что всё вокруг враки.

Тихо и размеренно мы продолжали жить дальше. Временами нам казалось, что наш покой — это всё–таки не окончательный приговор нашему существованию, что возможно ещё и суматошное наслаждение и до него всего один шаг. И мы делали этот шаг, мы торопливо расстёгивали кофточку Маргерит, стягивали с неё лён и синтетику, и… прятали глаза и уходили в углы иглу[9], когда она принимала удобную для нас позу.

Много раз восходила и уходила луна, и однажды Маргерит нам сказала «нет». Нет! — сказала нам Маргерит и не позволила с себя снимать паутинно–тонкие, чёрные колготки. Она до последнего держалась и за лифчик, и за слабые узкие трусики и вскрикнула, когда Вольдемар неловко, но с силой воспользовался открывшейся розовой перспективой. Она продолжала стонать, когда, то же самое, проделал с нею я, хотя уже не дёргалась и не пыталась соединить колени.

Вечером, подавая нам чай с индийским слоном, Маргерит с грустью сказала, какая это тяжкая ноша — быть женщиной. Крупная слеза капнула в яичницу из плодов страуса, и мы не нашлись, что ответить, чем возразить нашей девушке.

Новые луны поднимались над нашим чумом[10], мы привыкли спать вместе с Маргерит, а она терпеливо переносила навязанный нами ей способ общения. Вольдемар раздобыл жидкого парафина[11]. С его помощью пытался он найти путь к её неспокойному сердцу. Но всё было напрасно: — Я ничего не чувствую — в такт его лобзаниям отвечала Маргерит.