На солнечной стороне улицы

Во времена моего детства на гастроли в Ташкент приехала знаменитая Има Сумак - перуанская дива, женщина-гора с топорным лицом гиганта-транссексуала. Чудовищный диапазон голоса Имы Сумак - пять кругосветных октав - вмещал в себя рокот джунглей, подземный гул возмущенных недр, шум водопада, рев леопардов, визг диких кабанов и пронзительное пение диковинных птиц экватора. Ее голос ошеломлял. Она брала предельную высоту звукового барьера, которую, казалось, уже не мог преодолеть слух сидящей в зале публики. И когда эта, иглой летящая, нота протыкала шквал аплодисментов, Има Сумак замирала, вздымала огромную, как кузнечные мехи, грудь и вдруг брала еще одну, последнюю, более высокую ноту… а за ней - в обморочной тишине зала - почти бесшумную, сверхзвуковую, потустороннюю…

Я очень боялась ее пения. Вечером, когда из распахнутых окон доносилась эта невероятная голосовая жизнь джунглей (все тогда словно помешались на ее пластинках), боялась пересекать наш темный двор.

И это можно понять, думаю я сейчас. Такое запредельное мастерство должно либо устрашать, либо омывать водопадом счастья.

Куда она делась, легендарная Има Сумак? Куда делся мой Ро-бертино Лоретти, мой ангел, в серебряном плаще из небесной "Джяма-а-а-йки-и-и!", во славу которого однажды в третьем классе я перепрыгнула широкий арык, одолела прыжком с разбега, - что до сих пор ощущаю подвигом, выше которого в жизни не поднялась?

(Естественно, силомер, которым я оцениваю это и другие мои свершения, помещается где-то в сокрытой области чувств и усилий, вовсе не очевидной и нереальной для других, нормальных, людей.)

Я двигаюсь впотьмах с вытянутыми руками по огромной свалке моей памяти, пытаясь нащупать любимые, затерянные во времени, родные моему сердцу, вещи…

"The best Niagara"! - зову я шепотом неизбывной нежности, - зе бест Ниагара…

Персонажи моего детства толпятся за кулисами памяти, требуя выхода на сцену. А я даже не знаю - кого из них выпустить первым, кто более всех достоин возглавить этот парад полусумасшедших родственников, соседей, знакомых и просто диковинных людей, застрявших в послевоенном Ташкенте.

Позволю-ка я Маргоше первой прошвырнуться по авансцене развинченной жалкой походкой.

Маргоша-блядь, по кличке Стовосьмая, жила на чердаках. Каждый вечер спускалась во двор и тащилась в Сквер. Часам к семи к "шестиграннику" стекались студенты, стиляги и алкаши.

Маргоша задирала юбку, и за этот непритязательный аттракцион ей давали вина - самыми популярными были "Ок мусалас", "Хасилот", "Баян-Ширей", - все ценностью в пределах рубля. После чего она присоединялась к толковому обсуждению матча, проигранного вчера "Пахтакором".

А за Маргошей-блядью пойдет - живее, живее! - диссидент Роберто Фрунсо, в своем - и в жару и в холод - резиновом плаще до пят. Он носил кепку "бакиночку", тогда многие ее носили - короткий черный пластиковый козырек, поверх него - плетеная косичка. По ночам он слушал "Би-Би-Си", "Голос Америки"… Просыпаясь часов в двенадцать, шел в Публичную библиотеку и прочитывал там все газеты… Потом направлялся в Парк Тельмана, где в "Яме" - знаменитой пивнухе, действительно расположенной в естественном природном овраге, - собирались алкаши, криминалы, студенты, прогуливавшие лекции, - и там громогласно проводил политинформацию. Кто пивка наливал ему, кто кусочек воблы давал пососать, кто отсыпал в ковш ладони соленого миндаля.

Однажды он принес в "Яму" послание Бен-Гуриона Кнессету. Читал наизусть, стоя на скамейке с протянутой страстно рукой… Алкаши взирали на него с немым изумлением.

Потом прошел слух, что в Ташкент приезжает Барри Голдуотер. Роберто стал откармливать петуха. Привязал во дворе за веревочку, кормил пшеном, - откормил огромного петушину с переливчатым гребнем, - намек Барри Голдуотеру, чтобы тот пустил "красного петуха" Советскому Союзу.

Наконец какая-то добрая душа пристроила его работать на "Текстилькомбинат". В первый же день - дело происходило осенью - рабочих согнали на собрание. На повестке дня был только один, извечный колониальный вопрос: отправка людей на хлопковые поля.

Он встал на скамейку, в резиновом плаще до пят, - как Ленин на броневик, - и гаркнул луженой своей, натренированной на "политинформациях", глоткой:

- "Не дождетесь, гады, чтобы Роберто Фрунсо гнул спину на советских плантациях!"

Летними вечерами в парке ОДО перед киносеансом крутили документальные фильмы, - "Волочаевские дни", например… Роберто Фрунсо появлялся на заключительных словах песни - "И на тихом океане свой закончили поход", - и победно выкрикивал: "Ничего, большевички, скоро ваш поход мы остановим!"