На солнечной стороне улицы

В тот год она заканчивала ФЗУ по специальности "швея-мотористка", жила в общежитии и уже не верила в подаренную жизнь, а понимала, что нужно отчаянно драться и много вытерпеть за этот подарок.

- Ну что, Саша, - строго прошептала она колючими сухими губами, - не поедем уже на острова на лодке кататься…

Сделала на руке наколку "Саша" - синей тушью и, чтобы перебить в себе щенячий скулеж тоски, больно укусила свой кулак.

В этот же вечер Катя побила соседку по комнате, шуструю компанейскую хохлушку, - за то, что та потешалась над ее шепелявостью.

***

"… - Тебе когда-нибудь снится военный Ташкент, мам?

- Так, иногда… если голодная на ночь лягу… А ты к чему спрашиваешь, я для тебя тоже - "голос в романе"?

- Почему бы и нет. Ты ведь не чужая этому городу…

- Знаешь, что снится? Наша студенческая столовка возле Воскресенского базара… как я мухлюю там с талонами!

- Как это - мухлюешь?

- А так, на них на каждом стояла дата, проставленная карандашом. Надо было стереть ее резинкой и встать в другое окошко.

- Тогда можно было взять вторую порцию? А чем кормили?

- Да там только одно блюдо и было в меню: затируха. Не суп и не каша… а жидкая бурда на муке… Ты должен был являться со своей миской и своей ложкой, тебе наливали порцию… Причем к этой столовке прикреплены были и студенты, и профессорский состав. У меня однажды случай смешной произошел… Я случайно поменялась портфелями (они одинаковые были, клеенчатые) со знаменитым московским профессором по фамилии Хайтун, он читал у нас курс истории древних веков по собственному учебнику. Сам Хайтун был страшно уродлив, но необыкновенно остроумен. Помню, впервые войдя в аудиторию, сказал: заниматься будем по моему учебнику с моим портретом - и поднял его над головой: на обложке был нарисован неандерталец. Так вот, я, понимаешь, сидела за первым столом, чтобы не заснуть после заводского дежурства. Наши портфели лежали рядом. Прозвенел звонок, он схватил мой и пошел. Я вспомнила - что там у меня в портфеле… чуть со стыда не умерла… Догоняю его в коридоре, говорю: "Профессор, вы по ошибке взяли мой портфель!" Он ахнул, мы обменялись своими клеенчатыми кошелками… и я, осмелев, говорю: "Мне ужасно стыдно: если б вы его открыли, то обнаружили бы только миску и ложку для "затирухи"! Он расхохотался, и в ответ мне: "Дитя мое, если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое"…

Они, бедные, голодали пуще нашего. Особенно зимами. А я тебе рассказывала, какие страшные зимы на войну выпали? Университет не отапливался… Боже, в каких обмотках и тряпье они ходили, наши профессора! Была преподавательница одноногая, она курила, ее мальчики наши угощали "Беломором"… - так одна из дур на курсе, с обмороженными ногами, как-то сказала ей: "Вам хорошо, у вас только одна нога!"… И еще преподавательница Московского университета - Кирова, Кира Эммануиловна - вот надо же, помню! - жутко была одета… Она эвакуировалась в одночасье, - понимаешь, времени не было собраться. Так и ходила - в митенках разного цвета, чулки и носки разные… Но! Входила в аудиторию и начинала лекцию с того слова, которым закончила предыдущую!… Бедняги, они совсем доходили… Не могли же они, как мы, подрабатывать… Вот я - отлично жила!

- Отлично?! Ты говорила, что подвязывала веревками картонные подошвы туфель.

- Ну и что? Ну и подвязывала! Но я ж на заводе еще 800 граммов хлеба получала, шутка ли? Я его продавала и ходила на спектакли. Знаешь, какая театральная жизнь была в военном Ташкенте!

- Что за спектакли?

- Ну, разные… В ГОСЕТе, например, шли "Тевье-молочник", "Фрейлахс" с Михоэлсом и Зускиным… Помню, рядом сидели какие-то офицеры, вовсе не евреи, - в Ташкент же было эвакуировано несколько военных академий, - ничего на идиш не понимали. Услышали, что я гогочу, сели вокруг и потребовали, чтобы я переводила… ну, я и переводила весь спектакль… Не знаю - то ли время было такое, военное, то ли нравы почище, но только мы что-то не слышали о каких-то бытовых преступлениях… Я после спектаклей всегда шла пешком до общежития…

- А где было общежитие?