На солнечной стороне улицы

Вдруг она обнаружила, что идет за толпой совсем в другом направлении. Указатели показывали что угодно, но только не багажное отделение. Ей стало жарко в плаще, она остановилась и, чертыхаясь, ринулась назад… Как назло, ни стойки информации, ни единого сотрудника аэропорта навстречу не попадалось… Она бросилась почему-то в боковое ответвление, но попала в какой-то зал с барами и магазинами. Дьявольщина!!! Повернула и пошла в противоположную сторону, все убыстряя и убыстряя шаги… Хороша светская дама, изъездившая бог знает сколько стран! Ну и видок у нее, должно быть… — вспотевшее лицо, шарфик набок… Ах, да не до жиру уже, хоть бы выйти куда-нибудь… хоть бы, в конце концов, найти его!

Минут через пять она уже бегала взад-вперед, как загнанная крыса, в поисках информационной стойки, задирая голову на указатели, натыкаясь на пассажиров… Ее обегали, от нее уворачивались… И только какой-то, столбом стоявший, амбал, в которого она врезалась плечом…

— Интересно, — спросил он, не двигаясь, — куда это вы так радостно несетесь, опрокидывая публику?…

Она подняла голову и — повисла на нем, уже не заботясь о том, чтобы выглядеть светской дамой…

* * *

По дороге из аэропорта они оживленно переругались по всем вопросам, — жизнь очень быстро набирала прежний темп, вкус и тонус: укладывая в багажник машины ее чемодан, он расхохотался: — «Боже, не верю своим глазам! Мой знакомый синий бантик догнал меня в землях индейских!» — и Вера смутилась и немедленно огрызнулась, что никто здесь не сумасшедший, просто чемодан — типовой, а так его издали видно на багажной ленте…

Надо было только привыкнуть к его седине — Вера всегда острее всего реагировала на изменения в цвете. Когда-то он был брюнетом, а стал, как говорили здесь, — «грей»…

Полдня провели в галерее, где должна была через полгода проходить выставка и куда Вера потребовала немедленно из аэропорта везти ее для осмотра стен, света и квадратуры помещения; где Леня истоптал ей ноги, контролируя процесс переговоров с дирекцией галереи. Она, как всегда, хотела сама, и только сама составлять экспозицию, заранее объявив ему, что «видала в гробу» всех кураторов, вместе взятых… Леня заботился лишь о том, чтобы эта фраза не была первой, которую она произнесет, войдя в кабинет менеджера…

Но куратором оказался славный рыжий толстяк по имени Роджер, известный художественный критик и очень успешный арт-дилер, который сразу предложил перенести обсуждение в ближайшую пивную, и в процессе «переговоров» радостно накачался, поддевая Веру, обещая «сделать из нее хоть что-то приличное», и одну за другой рассказывая всем известные байки, вроде той, о Пикассо, заплатившем большие деньги известному французскому критику только за то, чтобы тот не писал ни о ком другом…

— Вы можете писать о ком хотите, — заметила на это Вера, и Роджер состроил плачевную физиономию, выворачивая пустой карман…

Наконец, после бескровно завершившихся переговоров, они с Леней вышли на улицу и сели в машину… Начинало смеркаться, и дымное облако какого-то цветущего деревца напротив через дорогу висело над землей, словно привязанное к ней тонким стволом…

— Красиво… — проговорила она… — Куда сейчас?

— Вы же устали, Верочка… И голодны… Давайте я вас где-нибудь покормлю.

Она повернулась к нему, внимательно глядя… Да что же это?… Похоже, он трусит везти ее к себе домой?… А такой представительный дяденька… седые виски… На вид — просто сенатор какой-то…

— Не понимаю! — сказала она. — Через какие еще светские рауты вы меня проволочете по пути к обычной яичнице на вашей кухне?

Он засмеялся и тронул машину…

— Это далеко? — спросила она.

— Нет, пять миль от Даунтауна… В районе Лэйк-Шор-Драйв, впрочем, вам это ни о чем не скажет…

Он стал объяснять, излишне подробно — почему ему было необходимо жилье именно в этом районе: во-первых, работа, во-вторых, много лет подряд в Даунтауне жила мама в таком доме для стариков, — тех, что получают «восьмую программу»…

Отвернувшись, она смотрела в окно, где вдоль шоссе тянулась темно-серая, в ряби барашков, с белыми и цветными мазками яхт и катеров, гладь озера Мичиган… Да… к вечеру он как-то сник. Не сделал ни одного замечания, не сказал — как она безобразно худа, ни разу не фыркнул по поводу неправильного ударения в слове… Волнуется?… Разочарован?

Отвык от нее…

Наконец они повернули, проехали еще две улицы и остановились.

— Ну-с… — сказал он, все еще сидя в тусклом свете гаража, как бы и не собираясь выходить из машины… — Приехали…

Она сразу все поняла, когда длинной зеленой аллеей, среди лужаек и высаженных по линейке, словно отлакированных, цветов, вдоль карликовых, как пудели от парикмахера, кустов, они поднялись на холм, к воротам, где на панели он нажимал кнопки-пароли, чтобы их впустили; но и этим, оказывается, заградительные меры не были исчерпаны, и к пещере Али-Бабы они минуты две добирались через какие-то калитки в оградах, пока, наконец, не попали во внутренний двор — нечто вроде патио, выложенного псевдовизантийской мозаикой, — в который выходили две двери. Одну из них он и стал открывать.