На солнечной стороне улицы

— Мышастый, мать-то мы в лучшую клинику положили, ты не думай. И, знаешь что, — у нее дене-е-ег… до хрена! Прямо уж не знаю — откуда, но, подозреваю — не-ме-ря-но! Это я — чтоб ты знала. Учти, все — тебе, даже и не думай! Я сейчас вспоминаю, как ты всю жизнь тут бедовала… как мой отец, добрая душа, тебя подкармливал… Худющая, бродячая… как бездомная собака!.. — Вдруг он скривился, всхлипнул… Вера удивленно и растроганно подалась к нему: неужто всплакнул, Серый? Постарел, бедняга…

— Ну, брось… — мягко проговорила она, обнимая его за плечо. — Ты еще вспомни, как научил меня курить в пятнадцать лет…

— Пап, надел бы ты рубашку, — сказала дочь, — сидишь распустехой…

…Мать вдруг качнула головой и открыла глаза. Минуты три смотрела на дочь безо всякого выражения, так что Вера даже усомнилась в словах доктора. И вдруг слабым, но ясным голосом сказала:

— Ты что?… Чего ты? Явилась… Ну, что ей сказать на это?

— Явилась привет передать. Лидусю помнишь, — соседку? На Васильевском…

Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:

— Нет. Не помню… что за соседка… Ты, Верка, всегда дурноватая была…

Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая — что за блажь пришла ей в голову — мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.

— Вот, подыхаю… — вдруг сказала мать… — Давно пора… должна была… вместе со всеми, тогда… С мамой, папой… С Володей… Сашей… Если б тогда померла, я бы в рай попала…

— Ну вот, видишь… Рай! А говоришь, что Лидусю не помнишь…

Мать опять качнула головой на подушке, проговорила:

— Лидуся… добрая была…

Вера наклонилась к ней, взглядом мгновенно охватывая, отпечатывая в себе эти сухие морщины, обтянутый кожей острый подбородок, круглые мослы монгольских скул… Под простыней лежало тело, в котором она, Вера, была кем-то случайно зачата и чудом не выкинута на помойку…

— Ната-ашка хо-одит… — тяжело протянула, как простонала, мать… — Наташка хорошая… Циля тоже хорошая… только давно… и Хадича, узбечка… дала мне молока…

Боже, подумала Вера, всю жизнь барахтаясь в пучине зла и вражды, алчности и преступления, сейчас, на пороге смерти, эта нищая перебирает крохи доброты, которые ей перепали…

— Мама… — проговорила она. — Я приехала повидаться и… попрощаться с тобой… Давай простим друг другу все.

— Ты богатая? — спросила мать.

Вера выпрямилась… Окинула взглядом высохшее, почти детское — под простыней — тело.

— Я не нуждаюсь…

— Тогда… — мать показала глазами на тумбочку, где в литровой банке стояла вода, а рядом пиала с надбитым краем. Быстро наклонив банку, Вера налила воды, приподняла голову матери, поднесла пиалу ко рту. Та отпила немного…

— Тогда… я деньги и квартиру Наташке с Серегой завещаю…

— Конечно! — отозвалась дочь и подумала — артистка, артистка до мозга костей, до последнего вздоха… Играется сцена «кончина справедливой матери».

— У меня денег много… — говорила мать с одышкой… — Я собирала, собирала… Мне было все равно — на чем их делать… А сейчас все время думаю — для чего?… Вспоминаю разных людей… Это ужасные деньги… Они давят… вот сюда, на грудь…

— Ты, наверное, устала… — сказала Вера… — Я сейчас уже пойду…

— Подожди! — с неожиданным напором проговорила мать и, словно исчерпала этим возгласом все силы, опять закрыла глаза…

Лежала так минут пять… Вера терпеливо сидела рядом, ждала, на тот случай, если мать снова заговорит. И та заговорила…

— Я подохну… хорошо, пусть… так и надо… правильно… Вокруг меня было только зло, грязь… обман… и… я была совсем одна… Я всех ненавидела, всех… не было сил жить как человек… Я сама стала злом… Я, Верка, людей убивала… Я отомстила кое-кому, отомстила… Машу помнишь? Я ее в трамвае узнала… Столько лет мечтала… — вот, встречу — задушу своими руками… а тут так повезло… И я за ней до самого дома… я…

— Ну ладно, мама! — в сердцах воскликнула Вера, превозмогая в себе желание броситься отсюда, от этой койки, от этих кошмарных откровений куда-нибудь прочь, на воздух… — Ты эту исповедь прибереги уже для другого судьи…

— Нет, подожди! Я вот что… Я всегда хотела тебя спросить… — мать переждала спазм в горле, икнула, глубоко задышала, словно освобождаясь… и облизнула губы…

— Хотела спросить: еще когда ты маленькая… ты была другая… ты с детства хотела быть другой… К тебе зло не прилипало… Ты просто… в другую сторону смотрела. Почему? Как ты это поняла? Почему ты стала… другой?… Я тут все думаю — может, имя держало? Федя тогда назвал… сказал — вера держит… над грязью… А? Да? Значит, правда? Почему у тебя… откуда… были силы?

Вера продолжала разглядывать неживое, иссушенное тоскливой смертью лицо на подушке, и думала, что вот только сейчас мать и начнет жить по-хорошему… Она уже видела картины, которые напишет, — где хорошая, добрая мать будет шить театральные костюмы, любить весь мир и до самой старости жить с дядей Мишей в любви и счастье…

Но, зная, что обречена помнить этот разговор всю оставшуюся жизнь и что нельзя сейчас произнести ни одного слова пустопорожней жалости, она сказала просто:

— Я ведь художник, мама…

Эпилог