На сопках Маньчжурии

А за окнами, на дворе, по-прежнему темень. По-видимому, пять часов утра. Решила подремать, прижавшись затылком к стене. Мир необычайно сузился: комната, часовые, ожидание. Думала, что будет ждать суда спокойно. Оказалось, ждать спокойно не так просто, вот и дрема бежит от глаз.

Лампа догорает. Рассветает. Серый, серый свет на дворе. Двор полон солдат. Неужели их охраняет целый батальон?

И оттого, что их так боятся, что двух революционеров охраняет целый батальон, стало вдруг на душе просто и спокойно.

Заседание суда в большом зале. Много окон, солнце врывается отовсюду, сияет начищенный паркет, портреты генералов и царя на стенах, стулья вдоль стен, стол под зеленым сукном и два небольших столика для прокурора и защитника. Все сияет… Давно она не видела столько солнца. Какое счастье — солнечный свет!

Началась судебная процедура.

Обвинительное заключение Катя знала и поэтому не столько слушала его, сколько разглядывала судей. Ни одного приветливого лица! Решение, по-видимому, принято заранее, здесь будет только выполнение формальности.

Защитник удивил ее своей напористостью. То ли Катя продолжала ему нравиться, то ли он не любил полицеймейстера…

— Итак, господин свидетель, — допрашивал он полицеймейстера, — вы сами утверждаете, что подсудимую держали за руки трое полицейских и что она была опрокинута наземь… Зачем же, господин свидетель, вы стреляли в безоружную женщину?

Катя вытянулась на своем стуле, точно струна. Вот громко, во всеуслышание, перед каменными лицами судей произносятся эти слова; стрелял в безоружную!

Полицеймейстер багровеет.

— Я защищался, — буркнул он. — Она шарила у себя на груди… Там у ней мог быть второй револьвер.

— Но вы же сами, господин свидетель, только что сказали, что полицейские держали ее за руки; как же в таком случае она могла шарить у себя на груди?

Полицеймейстер багровеет еще более и, не спрашивая разрешения суда, опускается в кресло.

Когда во время перерыва полицеймейстер проходил мимо Кати, он смотрел в землю, но Катя смотрела на него в упор и заставила поднять глаза.

Они встретились взглядами, и Катя прочла не победу в глазах врага, а страх, животный страх.

И опять ей стало легко и просто, и она поняла, что «они» на краю гибели и чувствуют это всем своим существом.

Во время перерыва кормили обедом.

— Для вас будет обед из двух блюд, — торжественно объявил конвойный офицер.

Кате, после того как она заставила полицеймейстера взглянуть на себя, было весело, и она спросила, не как подсудимая, а как девушка, молодого офицера:

— Из каких же двух блюд, господин офицер?

И офицер поддался ее голосу, свету ее глаз и неожиданно для себя щелкнул шпорами:

— Мясной бульон и на второе котлеты!

После перерыва защитник продолжал бороться за Катину жизнь. Он усомнился в правомочиях суда. В состав его входят те офицеры, которые участвовали в расстреле демонстрации. Ясно, что они заинтересованы в том, чтобы доказать виновность подсудимой, Их следует удалить из состава суда, а суд отложить.

Суд уходит совещаться. Через минуту возвращается:

— Заседание суда продолжается!

И так, по разным поводам, несколько раз.

Катя думала: зачем откладывать суд? Разве новые судьи будут более человечными? Не посмеют они быть человечными. Пусть уж сегодня.

От последнего слова Катя и Епифанов отказались. В зале, кроме судей, никого, караул сменяется каждые две минуты: только успеет солдат пройти через зал и встать, как караульный начальник подает знак и тот отправляется назад. Боятся, чтоб не набрались крамолы! Перед кем же говорить? Перед этими офицерами, которые вчера расстреливали мирных людей?

Прокурор ораторствовал долго. С эффектными жестами в сторону подсудимых, царского портрета, судей, улицы, которая, должно быть, знаменовала Россию. Для подсудимых только один вид наказания — смертная казнь!

Громко сказаны слова, которые столько времени жили в Катином сознании: смертная казнь!

Суд удалился на совещание и вернулся — через минуту.

— К смертной казни… Через повешение! Уведите подсудимых.

Сани мчатся по городу. Казаки скачут вокруг саней и вдоль тротуаров. Улицы пусты: городовые и дворники разогнали всех.

Вот любопытные прижимаются лицами к окнам, вон юноша вышел из лавки, и сейчас же к нему бросился городовой… У каждых ворот, у каждой двери городовой.

Боятся… страх, страх!..

А Катя не боялась.

Она не боялась умереть. В эти дни, когда лучшие люди народа напрягали все силы в борьбе с врагом, она не боялась умереть, потому что она умирала в бою, а высшего счастья, чем умереть за правое дело, в сущности, нет.

Пристав проводил ее до камеры, даже в камеру зашел:

— Всё убивать нас хотите, а у нас детки… У полицеймейстера трое, а вы его хотели из револьвера…

— Уйдите, — сказала брезгливо Катя. — Вы убиваете не только отцов, но и деток. Видели вы, кто расстрелян на площади?

Пристав исчез.

Осталось жить всего несколько дней!

Надо провести их так, чтобы они были светлы, радостны, праздничны. Ни за что не умрет она в тоске. Этого они не добьются!