На Среднем Дону

— А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, — потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту: — Смотрите, — царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. — Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших борцов. Где можно — на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею 76-миллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. — Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край: — Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.

Из блиндажа вышли вместе, зябко поводя плечами после тепла. Ночь плотно укутала вздыбленную землю. На грифельно-ледяном небе — силуэты развалин. Кое-где эти развалины дымятся. Очагами гремят ожесточенные схватки.

Танки двигались медленно: мешали развалины, брошенная техника. А каждый уцелевший подвал таил в себе смерть. Мороз стеснял дыхание, покалывал нос, щеки. Карпенко уткнул нос в овчину ворота, сладко посапывал. Сон — враг смертный. Есть и пить так не хотелось, как спать. Неистребимое, ни на минуту не отпускавшее, как тяжелый недуг, желание спать. Бритые губы комбата морщит вялая блаженная улыбка, лениво вяжутся мысли. «Перво-наперво, отвоюемся — отосплюсь. А тепло и сладко за печкой как!.. У матери сегодня пирог. Яблочный, должно…» Обожженное морозом загрубевшее лицо плющит улыбка, в горле прокатывается ком.

Пулеметная очередь горохом сыпанула по броне. Автоматчик, угревший Карпенко левое плечо, скатился под гусеницу. Резко лязгнув, захлопнулись люки. Отрывисто и сухо ударили танковые пушки по окнам ближнего дома. Автоматчики, маскируясь грудами кирпича, подкрались к этому дому, забросали подвал гранатами. В воротах замаячила фигура с белым флагом, и крик: «Плен! Плен!».

— О чем думали раньше, паразиты! — пожилой боец присел на закиданную снегом ступень подъезда, снял валенок и стал пороть ножиком ватную штанину.

— Иди в санбат, — приказал Карпенко.

Боец разорвал зубами пакет, неумело стал бинтовать выше колена ногу. Под голой пяткой быстро темнел снег. Кончив бинтовать, солдат сплюнул нитки, морщась, натянул штанину.

— Вы что, товарищ капитан. Бои кончаются, а меня в санбат. Дайте своими глазами глянуть, какого лешего я тут сидел три месяца.

— Он и в самом деле у нас везучий. За три месяца первая поцеловала, — посверкал глазами из-под опушенной инеем ушанки щуплый солдатик.

Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в грудах кирпича и окон подвала ползли обрываемые болью крики и мольбы о помощи.

— Шнель! Шнель! — подбадривали стоявшие у двери автоматчики.

— Все?

— Аллес капут! Гитлер капут!

— Что бормочешь? В подвале есть еще? А-а?..

— Плотников, Урюпин, за мной! — Карпенко зажег фонарик, с трудом протиснулся в заваленную кирпичом дверь.

Оттуда пахнуло спертым духом, плесенью, теплой кровью.

— Вот они, дурачье! Стрелять надумали!

У окон и по всему подвалу лежали убитые. Между ними ползали изуродованные, изорванные гранатами. Некоторые трупы были почему-то совершенно голые, серые от пыли, затоптанные.

— Эх! — Карпенко задохнулся, выматерился. — Шумните, пусть солдат пошлют вынести!

— Товарищ капитан! Тут еще один подвал! Дыра! — держа автомат наготове, Плотников протиснулся в дыру и тут же отпрянул назад: — Там их как сельдей в бочке! Назад!

— Пусти! — комбат оттер Плотникова плечом в сторону, просунул в дыру руку с фонарем и голову, потом и весь пролез. — Что ж вы, паразиты, притаились тут, как суслики! — зарокотал его густой бас под низкими сводами. — А ну вставайте! Штейн ауф, гады! — над головой матово блеснула рубчатая граната.

В прокисшей духоте и мраке на бетонном полу вповалку лежали и сидели обросшие, истощенные румыны, итальянцы, немцы. Как и в первом подвале, между живыми лежали голые, синие, затоптанные трупы. Ближние солдаты потеснились, вскочили, таращились на возникшее перед ними видение. В дальних углах даже не шевельнулись. При виде этих обмороженных, больных, бородатых призраков с безумно блуждающими глазами, добровольно похоронивших себя заживо, Карпенко взяла оторопь. И это они в августе — сентябре осатанело рвались к Волге, отплясывали фокстроты на сталинградских улицах и кричали: «Иван, буль-буль!»

К полуночи 31 января через развалины в западной части площади батальон вышел к большому дому — Центральному универмагу — и начал его обстрел.

* * *

Продвинуться дальше, несмотря на все усилия, батальону Карпенко никак не удавалось, и Казанцев с тремя автоматчиками и пленным фельдфебелем второй раз за ночь пришел в батальон.

— А черт их маму знает, что они думают. Я не святой дух, — обиженно оправдывался Карпенко. Только что закончилась очередная неудачная атака, и он был весь в снегу, хрипло сипел, вытирал шапкой красное до сизины полнокровное лицо. — Драть их нужно, пока не обмочутся, а потом — за то, что обмочились.