На стороне ребенка

Воспитатели, которые хотели, чтобы дети развивались в соответствии со своим возрастом, видели, что один ребенок отстает, а другой замедлился в развитии. Казалось, дело не во взаимоотношениях этих двоих. И в самом деле, – в действительности это происходило потому, что и тому и другому ребенку необходимо было услышать, что причиной, по которой они оказались в доме малютки, не являются они сами – виновата в этом ситуация, в которую они, дети такого возраста, попали. Они – всего лишь дети, и управляет их поступками то, как они понимают происходящее, треугольник, то есть «папа-мама и братья, сестры вокруг них».

Я говорила с Домеником таким образом, чтобы он смог понять разницу между индивидуумом такого возраста, в каком он находился, и им как субьектом.

«Ты понимал, в чем дело, – говорила я, – но твое тело – это тело ребенка, и оно не умело вести себя иначе. Ну и твоя мама, раз ты ребенок, думала, что если она тебя отшлепает, то ты поймешь… Но ты не понимал, что надо делать… – Я утверждала, что это из-за возраста. – Не ты, такой-то, виноват, просто тебе – столько лет. Но на твоем месте мог оказаться и Пьер, и Поль, и Жак… На Доменике нет никакой вины, просто ситуация очень сложная».

Детство характеризуется еще и тем, что в этом возрасте ребенок находится в плену тех своих желаний, что рвутся быть высказанными, явленными. Так, Доменику надо было высказаться, но у него для этого было единственное средство – бить сестру.

В конце этих бесед с Домеником, которые происходили в присутствии его сестры и всех нянечек, мальчик смог наконец говорить, и помощь психотерапевта ему более не понадобилась. Он смог войти в небольшую детсадовскую группу, которая была в доме малютки, прекратил досаждать сестренке, которая спала с ним вместе в одной спальне, и вел себя с ней вполне сносно.

Тогда я стала заниматься девочкой, которой тоже была необходима языковая поддержка. Я договорилась с нянечками. «Я хочу видеть теперь только малышку Вероник, потому что со старшим уже все более-менее в порядке: он вышел из тупика, занимается, хорошо относится к сестре, общается с родителями, когда те приходят, и даже доволен этими встречами. А в малышке еще живет страх, она идет к отцу, но не к матери. Мать же страдает, потому что несмотря ни на что она девочку любит». Конечно, как я поняла, эта женщина не могла воспитать дочку без чьей-либо помощи. Она так и не сняла национальных одежд, жила в воспоминаниях, вне всякой связи с окружающими. Конечно, соседи не могли выдержать, как эта женщина то и дело шлепает детей и кричит. Глаза у Вероник были умненькие, живые. Но она отставала в речевом развитии. Я предложила ей несколько словесных моделей: «Это – Женевьева (утренняя нянечка)», или: «Это – Кристина (вечерняя)», или: «А это – госпожа Дольто». Когда я предлагала ей эти модели, девочка неумело старалась произнести слог-два, но я заметила, что вместе с артикуляционными усилиями она начинала ерзать и подпрыгивать на попе, как утка на своей гузке. «Вероник, – говорю, – ты хочешь говорить ртом, ртом, который на лице, а у тебя говорит тот рот, что на попке». Она очень заинтересованно на меня посмотрела, и действительно, начала говорить, но «с двух концов». Ей было очень смешно, что она подпрыгивает на попе одновременно с тем, что произносит слог. Девочка начинала отдавать предпочтение оральному полюсу, но каждый слог соответствовал воображаемому шлепку по попе, который она получала от матери (я с ней еще не заговаривала об этих шлепках), я просто указала ей, что прежде, чем она раскрывает рот, начинает говорить ее попка. И ей это показалось таким смешным, каким это и было на самом деле.