На стороне ребенка

Ариес демонстрирует более тонкий подход, чем Э. Бадентер, различая «чувство детства» и «привязанность к ребенку» (см. цит. соч. С. 117 и 313). Но утверждение, что материнское чувство возникло лишь в XIX веке, было бы чрезмерной схематизацией. Исторически это неверно: разумеется, можно объявить нетипичными многие известные нам проявления такого чувства в прежние времена, но сегодня в нашем обществе тоже легко отыскать сколько угодно примеров, идущих вразрез с современной модой, согласно которой ребенок – это центр; легко доказать, что немало людей обращаются со своими детьми, как в средние века или в XVII веке (например, в Движении за освобождение женщин раздаются голоса, требующие, чтобы отказ женщины от материнства после рождения ребенка рассматривался не как бесчеловечный и безответственный поступок, а как ее естественное право). Так что приходится уточнить наши представления: получается, что отношение взрослых к детям практически то же, и фундаментальных изменений не произошло.

И все-таки одно большое различие имеется: в средние века и в XVII веке всех детей вскармливали грудным молоком – не важно, кормила ребенка мать или другая женщина, – без этого он умирал. Грудное вскармливание продолжалось до тех пор, пока у женщины было молоко, и не подчинялось руководству постороннего мужчины: ученого, специалиста, который бы говорил: «Это плохо, вы допускаете ошибку, если кормите вашего ребенка свыше четырех месяцев» (сейчас, например, говорят именно так). В наши дни медики запрещают женщине кормить ребенка по своему усмотрению, а если она сопротивляется, то ей, так и быть, разрешают продлить кормление грудью месяцев до шести-семи.

Уточним: наши исследования считаются с ребенком, а не с родителями.

До сих пор изучали главным образом отношения взрослых к детям, причем главным образом для того, чтобы лучше представлять себе общество данной эпохи. В то же время, если учитывать исключительно ребенка, его интересы, его шансы на структурирование, то убеждаешься, что в XVII веке материнский образ, в сущности, обретал глубину и четкость для ребенка, как только у него появлялась кормилица, у которой в свою очередь были отношения с другим взрослым (ее мужем) и другими детьми. Наши дни по сравнению с XVII веком кажутся, пожалуй, регрессом, поскольку исчезли кормилицы. Пришла механизация. Женщина, которая кормит ребенка, механизирована в том смысле, что обязана в два с половиной месяца давать ему мясной отвар; питание анонимно и нейтрализовано во имя Науки. А Наука рассматривает ребенка скорее как подопытное животное, чем как чувствующее существо; она не пытается понять, какие чувства он выражает. Ей кажется невероятным, что у ребенка могут быть свои соображения по этому поводу.

Благодаря современным исследованиям наша эпоха по сравнению с предшествующими оказалась в привилегированном положении: наконец-то стало возможным уделить вопросам детства центральное место. Все это, разумеется, относительно. Размышляя над опытом прошлого, задаешься вопросом, не обернется ли это против ребенка и его истинных интересов, не проиграет ли он на этом. Мы без конца твердим: «Наконец-то мы, современные люди, отвели ребенку подобающее ему место, мы начинаем уважать его права, мы начинаем открывать ему пространство…» – а тем временем перевозим ребенка с места на место, как пакет, и окружаем новыми запретами, стесняющими его больше, чем границы территории, которая была в его распоряжении в деревенской Франции. В своей заботе о ребенке мы, пожалуй, рассматриваем его как объект опыта по промышленному разведению детей и из того, что наука о ребенке становится все многословнее (уже насчитывается тридцать шесть методик изучения младенца с первых дней жизни), отнюдь не следует, что его стали больше уважать как личность.

В сущности, что это дает ему самому? Даже если мы завесим все стены в городе изображениями малышей с выраженными половыми признаками, едва ли это будет шагом вперед в борьбе за права ребенка.