На Стратилата

— Если не врешь — держи кардан, — Гунявый протянул руку. — За мной не пропадет. А за то, что получилось, не обижайся. Суди по факту: явился дубак, мент. Да еще в лагере ты так меня кинул… Ты вот что: подходи ко мне. В гости. Теперь я твой должник.

— Ты о чем?

— Погоди, узнаешь…

В горнице Нинка шлепала по щекам распластавшегося на кровати мужа. Вдруг махнула рукой, и устало сказала:

— Ну его к чемору! Ну и вечер, тетя Поля. Дурной какой-то. Даже не попели. Давай-ко, сестра! Тетя Поля!

И они затянули «Очаровательные глазки». У сестер были чистые, сильные голоса, не подпорченные еще житейской хрипотою.

— В них столько жизни, столько ла-аски,
В них столько страсти и огня-а…

— Я опущусь на дно морское! —

выводила старшая, и сразу за нею вступала Танька:

Я поднимусь за облака…
Отдам тебе я все земно-ое…
Лишь только ты лю-уби м-меня-а!

— Хорошо-о! — крикнул, поднимаясь, Ванька Корчага. — Пей, гуляй! Да-ко и мы споем!

И он затрусил по полу, подстукивая босыми пятками:

— Ой ты сукин сын комаринской мужик,
Он куды-куды по улице бежит?
Он бежит-бежит поперды-ват!
На ходу штаны поддерги-ват!
И-и-ыххх!..

Дядя Юра бешено выругался, схватил его и потащил к порогу. «А, сука! — орал Корчага. — Кулак, кровосос! Унисстожу-у!!»

— О! О! — веселился им вслед Гунявый. — Пр-рально! Кинь ему в торец!

Вернувшись, Габов оглядел примолкшую компанию.

— Испортил, сволочь, песню, — сказал он. — Ну… знать-то, и всей музыке конец.

Пашка сел на табуретку, закрыл глаза. Ничего, уж он отоспится… Только надо… надо проводить народ… Таньку… Таньку… жениться на ней, бляха-муха… чем худо будет?..

Он встрепенулся, оглядел озаренную светом горницу. Танька с Гунявым стояли в углу, о чем-то говорили. Она кивала безучастно. Увидав приближающегося Пашку, они разделились, обтекли его и исчезли.

Пашка дотронулся до стены, сунул нос в дырку от порванных обоев. Пахло мхом из паза, старым деревом, сухой бумагой… Он пошел на кухню.

— Ой, я не знаю! — ответила мать на вопрос о Таньке. — Вот только была, и делась куда-то. Домой, поди-ко, усвистала. Упустил ее? Вот так кавалер!

Подкрался Толик, толкнул тихонько:

— Ну, ты как? На покой? Устал?

— Чепуха… По двое суток на ногах выстаивал. А чего?

— Я ухожу. Ты давай-ка, подгребай к моей избушке. Где-нибудь через часок.

— Зачем?

— Солдата надо встречать, как положено. Мы ведь теперь не враги, верно? Так вот, обещаю: словишь кайф.

— Травка, что ли? Так это бесполезно. У нас в роте баловались ребята, а я не стал даже пробовать.

— Фраер, что ли? Мужичок?

— Нельзя! — внушительно сказал Пашка. — Все деловые завязывают. Вон Фуня — даже вина капли не пьет. Что ты, такие времена!

— Нно… Опять кидня пошла. Ты вот что: приходи, если зовут. В одной упряжке, похоже, бежать придется. Надо ладить. И я обещаю: будет тебе полный кайф. Без травки. Век свободы не видать, ну?! Только стукни. В дверь там, в стекло.

Он ушел. Пашка заглянул в горницу; гости исчезли, лишь дядя Юра, лежа одетый поверх кровати, тихо разговаривал с матерью.

— Павлик! — сказала она, увидав сына. — Я тебе в чуланчике постелила. Лето, душно дома. Ступай, с боушком.

— Ладно. Я, мамка, если спаться не будет, погуляю.

— Ночью? — встревожилась она. — Чего это? Спи давай!

— Ну вот, забоялась… Я ведь тут — пройдусь, на бережку посижу…

18

Он выбрался в сени, отыскал там чуланную дверь, сунулся внутрь и протянул руку, ощупывая пространство. Вот она, родная ржавая коечка. Зимой она стояла в избе, а на лето выносилась в чулан. Подушка, бабушкино лоскутное одеяло… Пашка лег; пружины скрипнули, принимая старого жильца.

Снова запах дома защекотал ноздри, проник в мозг. Все как раньше. Только не вздыхает, не жуется во сне телка Маковка. И нет бабушки. Получужая без нее изба, получужое село, — да и мамка тоже стала получужая, как-то сразу увиделось, что она отвыкла от него, ушла в свои дела. Так-то так, а все равно надо здесь жить, укрепляться, — больше ведь тебя не ждут нигде на свете, и никто не даст крыши над головой. А под чужими крышами он уже нажился, хватит.

Тут Пашка забылся, но не видел снов: только марево, марево, марево… Лишь раз мелькнуло серенькое лицо утренней лисички Зинки-Козы. «Женись на мне, — сказала она. — Я ведь добрая. А твоя мать не знает этого, и обзывается».

Он проснулся. Встал, набросил китель и тихонько, стараясь помягче ступать, пошел из чулана. В сенках остановился, — в избе скрипела кровать. Ясное дело — еще во времена бабы Шуры так скрипело, когда Габов приходил ночевать. Они спали за печкой, и бабушка успокаивала его: «Спи, спи, мальчишко! Како наше дело!»

Видно, мамка уговорит фермера взять его на работу.

Вышел на крыльцо — и тут же сиплый голос окликнул его:

— Это кто, эй?

— Я, дядя Ваня, — ответил Пашка, узнав Корчагу. — Ты чего здесь?