На сцене и за кулисами

Строгие традиции «Олд Вик запрещали публике встречать аплодисментами первый выход актера. Но в роли Лира я появлялся в таком великолепном антураже, что с того момента, как Глостер объявлял: «Сюда идет король», вся сцена принадлежала только мне. В оркестре громко трубили трубы, копьеносцы расчищали мне путь, а лорды и свита держались в почтительном отдалении от моей роскошной белой мантии. Временами публика не могла устоять перед столь величественным зрелищем и по меньшей мере трижды в неделю встречала меня аплодисментами. Такая переменчивая реакция давала Ралфу Ричардсону повод подтрунивать надо мной. Он появлялся на сцене раньше меня, и, когда я, подавленный собственным великолепием, готовился за кулисами к выходу, Ралф лукаво посматривал в мою сторону, пряча улыбку под своим похожим на маску гримом. (Ралф всегда придумывал себе изысканный грим, тщательно делал для него предварительные эскизы и детальнейшим образом, со всеми оттенками, выполнял их, потешаясь над нашими сравнительно неумелыми попытками как следует загримироваться. Он достигал поразительных результатов, но метод его приводил к стилизации внешности, и на сцене он всегда резко отличался от партнеров.) Тем временем я, стоя в кулисах, изо всех сил пытался перевоплотиться в царственного восьмидесятилетнего старца. Если, поднимаясь на трон, я не срывал громовых аплодисментов, лицо Ралфа принимало невыносимо насмешливое и торжествующее выражение. К счастью, прежде чем встать лицом к публике и начать: «Сходи за королем французским, Глостер, и герцогом Бургундским...» — я должен был на минуту повернуться к залу спиной.

*

Когда «Лир» был снят с репертура, а моя белая мантия уложена в сундук, я перебрался через реку и вернулся в Вест-Энд. Меня пригласили играть в инсценировке романа Пристли «Добрые товарищи», сделанной Эдвардом Кноблоком. Как мне повезло, что я имел возможность работать в столь разных жанрах! Тогда я был, вероятно, чуть ли не единственным человеком в Англии, не прочитавшим этой книги. Полночи я провел, наспех проглядывая ее, а на следующее утро впервые отправился к Джулиану Уайли.

Уайли работал очень тщательно. В течение двух долгих недель мы читали пьесу за столиком в буфете театра «Доминион», после чего целый месяц репетировали ее. Затем труппа три недели «обкатывала» пьесу в провинции с дублером, а я сыграл всего один спектакль в Бирмингеме и один в Лидсе в те вечера, когда не был занят в «Олд Вик». Таким образом, за одну неделю я появлялся в ролях Иниго Джолифанта, короля Лира, Венедикта (спектакль «Много шума из ничего» еще держался в репертуаре и время от времени исполнялся на утренниках) — рекорд, почти достойный старинных театральных трупп. Гонка, разумеется, была бешеная, и я не сомневаюсь, что все три спектакля оставляли желать многого.

Массовые сцены в «Добрых товарищах», расхваленные критикой как чудо сценического искусства, были отрепетированы ровно за полчаса Кноблоком и Уайли: они разделили статистов на группы и повесили им на грудь номера. Таким образом Уайли, словно фельдфебель, обучающий новобранцев, имел возможность контролировать их со своего места в партере, где он, подобно бесстрастному Будде, восседал, стряхивая сигарный пепел с лацкана щелчком двух пальцев — своим любимым характерным жестом.

Уайли не позволял себе ни бурных вспышек, ни крика, о которых шло столько разговоров среди артистов пантомимы. Лесли Хенсон однажды рассказал мне о случае на репетиции «Дика Уиттингтона», в котором он играл под руководством Уайли. Надо было произвести необычно сложную перестановку декораций, сменив «пустыню» на «лестницу во дворце». Открытый в первой картине люк полагалось закрывать до того, как начнется вторая картина, и занавес, поднимаясь, являл глазам публики поющую на лестнице леди. Спев несколько строк, она должна была величаво спуститься вниз. Но спускаться она боялась, опасаясь, что люк остался открытым. «Ради всего святого, вперед!» — орал каждый раз Уайли, но леди колебалась, и перестановку приходилось репетировать снова. Наконец, Уайли не выдержал. С ревом он бросился на сцену и мгновенно исчез, провалившись в открытый люк. Труппа в ужасе зашумела, как вдруг из люка высунулась голова Джулиана. «Я слышал, как вы смеялись»,— объявил он, хотя на самом деле все были слишком встревожены, чтобы счесть происшествие поводом для смеха.

В «Добрых товарищах» я должен был играть на рояле. Музыку написал Ричард Эдинсел, которого я знал, когда он был студентом последнего курса в Оксфорде и играл на вечеринках. Он любезно предложил мне свои услуги и обещал показать, как надо исполнять его мелодии, считая это, видимо, нетрудной задачей, поскольку я сносно играю по слуху. Увы! Эта моя природная способность становится для меня истинным проклятием, как только приходится играть специально написанную музыку. Я трудился целыми днями, как во времена «Верной нимфы», когда Ален Эприл терпеливо направлял мои неопытные пальцы. Что поделаешь! Я не умею читать ноты, а играть могу только в определенном ключе.

*