На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

— Да что вы, дитя мое, — сказала она, — идите скорее и снимайте мокрые сапоги. Я пошлю кого-нибудь за вашим багажом.

И мисс Кемп заставила меня снять пальто и сапоги и сидеть у камина с ногами, закутанными в платок, а сама она в это время поджаривала ломтики хлеба, резала мясо, гремела чайным прибором и болтала.

Я жил у мисс Кемп только одну неделю, потому что труппа пробыла в городе не более недели, но я долго не забуду этой необыкновенной старой девы, с ее суетливостью и добрым сердцем. Я еще и теперь вспоминаю чистенькую кухню, где весело горит огонь, решетка у печи так и блестит, а перед огнем лежит, развалившись, толстый мурлыкающий кот. На столе стоит ярко горящая лампа старинного фасона, а между столом и огнем сидит на своем стуле, с высокой спинкой, и сама маленькая старушка с чулком в руках; на коленях у нее лежит раскрытая Библия. Я желаю, чтобы эта картина оставалась и теперь в том виде, в каком я видел ее тогда, и пусть останется такою же многие годы.

Должно быть, мне выпало особенное счастье, что я нападал на таких хороших хозяек, а то они бывают, по большей части, злобными женщинами. Мне часто приходилось иметь с ними дело и, говоря вообще, они были ко мне добры, предупредительны и никогда не выжимали из меня копейку, — совсем наоборот. Мне всего лучше жилось у провинциальных хозяек, но даже и между лондонскими хозяйками, которые, вообще, далеко не так симпатичны, как их провинциальные товарки по профессии, мне никогда не приходилось встречать наводящего страх типа солдата в юбке, о котором я так много слышал.

Может быть, читателю покажется странным, что я защищаю квартирных хозяек, так как их обвиняют во многом, но справедливость требует, чтобы я высказал то, что пришлось испытать мне самому. У них есть свои недостатки. Они грубо обходятся с прислугой (но в этом случае и прислуга говорит им дерзости, так что, может быть, прислуга только платит им тою же монетой), непременно хотят сами жарить котлеты и так много говорят, что хоть бы впору какому-нибудь ирландскому члену парламента. Они непременно расскажут вам обо всех своих огорчениях и заставляют вас дожидаться завтрака, который приготовляют сами. Они не устают перечислять все, что они сделали для какого-нибудь неблагодарного родственника, приносят огромную пачку относящихся сюда писем и выражают желание, чтобы вы их прочли.

Они также надоедают вам до смерти, рассказывая каждый день со всеми подробностями о том, что сказал или сделал один безупречный молодой человек, бывший когда-то их постояльцем. По-видимому, этот молодой человек был совсем подавлен необычайной добротой упомянутой хозяйки. Он много раз говаривал ей со слезами на глазах: «Ах, миссис такая-то, вы были для меня больше, чем мать», и при этом он жал ей руку и говорил, что ничем не может заплатить ей за ее доброту. Последнее оказывалось верным, потому что в конце концов он обыкновенно уезжал от нее, задолжав ей порядочную сумму.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Я играю в постоянной труппе

Мне жилось очень плохо в той труппе, в которую я теперь поступил. Какова была эта труппа, мы узнаем из следующих выдержек:

…— Дорогой Джим. Если я останусь долго в этой труппе, то, наверно, сойду с ума (ты, может быть, скажешь, что это не трудно, так как ума у меня немного). Мне нужно поскорее уйти отсюда. Дело поставлено до такой степени плохо, что ты себе не можешь и представить. Театр Крэммлеса, по сравнению с тем, как ведется дело у нас, покажется настоящей Comedie Francaise. У нас нет ни режиссера, ни кассира. Если только это одно, то я не стал бы роптать, но мы должны сами расклеивать афиши, общими силами рисовать декорации и собирать у входа деньги, — хотя эта последняя обязанность не особенно трудна. У нас нет определенных амплуа. Мы все играем «ответственные» роли и последние распределяются между нами с полнейшим беспристрастием. Что касается жалованья, то и тут соблюдается восхитительное равенство: мы все получаем гинею. То есть, это в теории; в действительности же мы получаем различное жалованье, каждый, соответственно с умением приставать и требовать его; maximum, до которого доходит который-нибудь из актеров, это — пятнадцать шиллингов.