На суше и на море - 1969

— Древним, корейским. После промывки вкладываем корень вовнутрь выпотрошенного цыпленка, запечатываем в фарфоровый сосуд и держим на пару до тех пор, пока корень и цыпленок не превратятся в однородную массу. Потом даем по чайной ложке.

Корневщики рассмеялись все, дружно, по достоинству оценив приведенный в шутку рецепт из древней книги по фармакологии.

— Во всяком случае, — продолжал я уже серьезно, — наверное, не стоит жарить корень на решетчатых противнях, по три, по четыре раза вываривать его в сиропе из тростникового сахара…

— Но мы-то не так… — прервал меня Савва Петрович.

— Не так. У нас промышленная сушка проводится в застекленных ящиках с отверстиями по бокам, под сильными электрическими лампами.

Распалась на угли толстая ветка в костре, мелочь засыпала пламя. Взметнулись, шарахаясь, в темноте искры. Огонь опал, померк. Тяжкий, мучительный и тоскующий вопль огласил тайгу:

— Уа-ва-ах-ха-ха-ууу-а…

От неожиданности у меня мурашки побежали по спине. И опять неподалеку, в гнетуще-мрачной тиши, захлебываясь страданием, возопил голос.

— А-ха-ха-ууу-а-ай!

Я старался не подать виду, что мне жутко. Молчали и корневщики.

Вспыхнули ветки, завалившие жар костра. Пламя осветило поляну, свет добрался чуть не до вершин. И над нами тенью пронеслось нечто огромное, несуразное, кувыркнулось в воздухе и, не издав ни звука, ни шороха, растаяло в чаще.

— Душа Ван-ганго, — срывающимся голосом пробормотал Савва Петрович. — Уходить отсюда надо. Не будет удачи.

— Удача… Была удача… — Пал Палыч махнул рукой и обратился ко мне, успокаивая. — Это филин-рыболов. У него размах крыльев — два метра. Он и пролетел над поляной. А раньше корневщики, ва-панцуй, думали, что это души трех братьев перекликаются. Души потерявших друг друга.

Наверное, мне не удалось скрыть не то испуга, не то оторопи, и Пал Палыч это заметил. Я подвинулся ближе к костру.

— Один на всей земле корень такой есть, — продолжал Пал Палыч, хитровато прищурившись. — Может, говорят, он в птицу или тигра, а то в простой камень обернуться. Вот поэтому его очень трудно найти. Филин пролетел. А вдруг и не филин это вовсе, а женьшень обернулся птицей. Узнать оборотня можно. Коли ты испугался, закрыл глаза и птица ли, зверь ли, камень исчезли, то и был женьшень.

Третий бригадник, самый старший, Никодим, сидел у костра, усталый, истомленный. Я не слышал еще его голоса.

Затрещал костер. Недовольно нахмурив брови, Пал Палыч посмотрел на Савву, вздохнул.

— Опять еловых веток понасбирал? Гляди теперь, чтоб искра в одежде не запуталась.

Боясь, что разговор отвлечет рассказчика, я спросил:

— А дальше? Дальше-то…

Я читал легенды и сказки о женьшене. Но в книгах они не тронули во мне той особой струночки, что заставляет сердце замирать или биться сильнее. Песни и сказки надо слушать там, где они родились.

— Давно-давно женьшень жил в Китае, на юге, — принялся негромко втолковывать Пал Палыч. — Однако никто не знал о существовании целебного корня. Но пророк Лао-цзы открыл его тайны и назвал людям приметы женьшеня. Тогда растение сбежало в горные страны севера. Люди снова потеряли его, пока ученый Лао Хань-ван, разговаривая с другими полезными травами, не открыл убежище беглеца. И опять женьшень скрылся. Он перекочевал в Уссурийский край.

Много веков прошло… И люди снова открыли обиталище беглеца. Три брата отправились к берегам Великого океана, чтоб достать чудесный корень. Но они заблудились в тайге и погибли. Все три брата: и Ван-ганго, и Касаван, и Лиу-у.

С тех пор их неприкаянные души бродят по чащобам, перекликаются между собой. Все пытаются выбраться из зеленого моря. Поэтому в давние времена, когда китайские женьшенщики являлись в наши края за корнем, ни в жизнь не ходили в ту сторону, откуда слышались «голоса братьев».

Чтобы не оставаться в долгу перед корневщиками, я рассказал о малоизвестных записках Владимира Клавдиевича Арсеньева. При упоминании этого имени третий корневщик, Никодим, вроде бы очнулся от транса. Он поднял вялый взгляд. У меня было время присмотреться к нему и поставить свой диагноз до того, как он ко мне обратился. Я рассказал, что в блокнотах замечательного путешественника и краеведа были такие записи:

«Владелец аптеки уверял меня, что в сырую погоду женьшень издает слабый, едва заметный фосфорический свет и распространяет пряный специфический запах». Или еще: «Хозяин женьшеня передал мне, что чувствует необъяснимое, доходящее до галлюцинации беспокойство, когда корень лежит в его комнате». Встречались в бумагах Владимира Клавдиевича и вырезки из тогдашних газет, которые сообщали куда более сногсшибательные слухи: «Женьшень — лесной брат осьминога. Если у спрута растет множество паучьих ног, то женьшеню дадено еще больше косматых лап и когтей. Этот демонический корень обвивает больного в лунные ночи и колдовским образом вбирает в себя его недуги». И еще есть запись, что черный сок панцуя, которого вообще не существует, дает человеку дар кладовидения.

А еще говорят…