На суше и на море - 1971

— Люди, где же вы? Пожалуйста, богом вас молю, скажите мне… люди, где вы?..

Было уже за полдень. Он сидел на кромке тротуара и смотрел на свою тень и на другие тени вокруг. Маркиза над витриной лавки, стойка с надписью: «Остановка автобуса», фонарный столб — все превращалось под солнцем в плоские бесформенные пятна, перечеркивающие тротуар. Он тяжело поднялся на ноги, бегло взглянул на стойку автобусной остановки и стал смотреть вдоль улицы, словно надеясь в глубине сердца и не веря самому себе, что вот сейчас подойдет огромный красный автобус, откроются его двери и толпа людей сразу заполнит пустынные тротуары. Люди. Вот кого ему хотелось увидеть. Людей, таких же, как он сам…

Тишина росла и росла весь день. Она превратилась в сущность, в бытие, давила на него, стала настойчивой, горячей, похожей на душный комок шерсти, вызывающей зуд субстанцией, окружающей его со всех сторон, укрывшей его, и он потел, задыхался и корчился под этим пологом, мечтая только об одном — как бы сбросить его с себя и выбраться наружу.

Он медленно двинулся вдоль главной улицы — в четырнадцатый или даже в пятнадцатый раз с утра. Он шагал мимо знакомых уже лавочек, заглядывая в знакомые двери, но все оставалось по-прежнему. Прилавки, товары — все пустынное, мертвое.

В четвертый раз после полудня он завернул в банк и, тоже в четвертый раз, прошел в клетушки кассиров, пригоршнями расшвыривая деньги. В одно из таких посещений он прикурил сигарету от стодолларовой бумажки и хохотал, как сумасшедший, глядя на огонек, съедающий банкноту, пока, внезапно бросив ее, полусгоревшую, на пол, не почувствовал, что у него больше нет сил смеяться. Ну хорошо, такие времена настали, что парень может себе позволить спалить сто долларов на прикурку, — и что из этого?..

Он вышел из банка, пересек улицу и направился к аптеке. Надписи, приклеенные к стеклам витрины, объявляли распродажу «два на один» — любые две вещи на доллар. С другого конца улицы донесся голос церковных колоколов, звук больно хлестнул его по нервам: он распластался, раскинув руки, по стене аптеки, глядя безумными глазами в сторону, откуда доносился звон, пока до него не дошло, что это такое.

Он вошел в аптеку. Внутри это была просторная квадратная комната, по всем четырем сторонам которой тянулась высокая стойка, а стены закрыты рядами полок со всевозможными стеклянными посудинами. В глубине был расположен большой, с зеркалом позади, прилавок для продажи газированной воды, весь заклеенный рекламами напитков. Он остановился возле табачного отдела, выбрал себе дорогую сигару, снял с нее чехольчик и понюхал.

— Хорошая сигара — вот чего не хватает в этой стране, — заявил он вслух на пути к прилавку с газировкой. — Хорошей сигары… Парочки хороших сигар. И двоих людей, чтобы их выкурить…

Он осторожно поместил сигару в нагрудный карман и зашел за прилавок. Оттуда он обвел взглядом все помещение, пустые будочки для прослушивания пластинок. И ощутил безмятежность этого места, совершенно несовместимую с его предназначением. Эта комната служила для того, чтобы в ней действовали: она почти готова была пробудиться, ожить, но это никак не получалось…

Высокие контейнеры с мороженым стояли за прилавком. Он взял совок, а с полки возле зеркала снял стеклянное блюдце и положил в него две огромные порции. Облил мороженое сиропом, посыпал орехами, добавил вишенку и немного взбитых сливок.

Потом поднял взгляд и спросил:

— Ну, как — никто не хочет? Специальная воскресная— ну, кто храбрый? — Он помолчал и прислушался к мертвой тишине. — Никто, значит? Ладно…

Он набрал полную ложку мороженого вместе с вишней и со сливками, положил все это в рот и едва глаза не зажмурил от удовольствия. В первый раз за все это время он увидел свое отражение в зеркале и нисколько не удивился. Лицо в зеркале было смутно знакомо; это не было лицо красавца, но и неприятным его тоже нельзя было назвать. И молодое, подумал он. Совсем молодое. Лицо человека, которому до тридцати еще жить да жить. Может быть, ему двадцать пять или двадцать шесть — никак не больше. Он внимательно рассматривал свое отражение.

— Прости меня, старина, — обратился он к зеркалу, — но я никак не могу вспомнить твоего имени. Лицо вроде и знакомо, но имя — убей, не помню.

Он набрал еще одну ложку, покатал мороженое на языке, пока оно не растаяло, проглотил, все время наблюдая за этими манипуляциями в зеркале, непринужденно сделал жест ложкой в сторону отражения: