На суше и на море - 1974

Среди зверей, которых мы везли, была и небольшая саламандра. Я любил ее за то, что она умела с безграничным доверием прильнуть к человеческой руке, не выказывая никакого страха. Неожиданно в один из дней, как раз когда заболели носухи, она, к нашему огорчению, погибла, и мне ничего не оставалось делать, как бросить ее носухам. И вдруг звери, словно пробудившись от летаргического сна, вскочили как сумасшедшие, глаза их хищно сверкнули. В мгновение ока они разорвали саламандру и проглотили ее с блаженным чавканьем. С этого момента они оживились, снова стали нормально принимать корм. Мне стало ясно, что несчастная саламандра, найдя свою смерть, вернула к жизни носух, поскольку в переломный момент дала им то, в чем они больше всего нуждались, — воспоминание о родных лесах.

В Польше носухи снова проявили себя прежними веселыми проказниками и сумели завоевать сердца людей. По утрам эти лакомки получали по два свежих яйца. Яйца пришлись им весьма по вкусу, носухи потолстели и прекрасно зажили в Познани.

Аркадий Фидлер

ДВЕ ТАЙРЫ

Глава из книги «Звери девственного леса»

Перевод с польского В. Киселева

Вскоре после прибытия в Кумарию[8] зверинец мой пополнился молодой тайрой. Принес ее мне старик индеец племени кампа с берегов реки Бинуи, сообщив, что она жила у него чуть ли не с самого рождения- По-научному тайра зовется Тауга вагвага. Была она необыкновенно ласкова и мила. Охотно играла с людьми и вообще вела себя как шаловливый щенок, хотя была уже вполне взрослой и достигала размеров солидной выдры. Кротость ее и смирный нрав приводили попросту в изумление, тем более что тайра как-никак все-таки относится к семейству известных своей хищностью и кровожадностью куниц.

У нее был чудесный мех темно-коричневого цвета, а голова совсем темная, почти черная. Грудку тайры украшало яркое желтое пятно. Длинное стройное тело ее отличалось необыкновенной гибкостью; одно слово — куница. Истинным удовольствием было наблюдать за ее ловкими движениями. Находилась она постоянно под открытым небом на цепи, как простая дворовая собака. Все ее любили, и особенно повариха-мулатка, постоянно баловавшая ее разными лакомствами.

Один лишь единственный раз тайра совершила тяжкий проступок.

На какое-то мгновение в ней пробудился дикий инстинкт хищника, и по несчастному стечению обстоятельств в ощутимом убытке оказался самый лучший друг тайры — наша повариха. Как-то ночью тайра сорвалась с привязи и забралась в курятник. Когда утром повариха заглянула к курам, ее едва не хватил удар от ужаса: все куры (а было их пятнадцать), личная собственность и предмет гордости поварихи, лежали бездыханными с перегрызенными шеями и высосанной кровью. А меж ними, словно султан в гареме, возлежала тайра и спала каменным сном.

Тогда я впервые убедился, что кровью можно упиться допьяна. Тайра была в состоянии полнейшего опьянения и, когда мы ее разбудили, едва держалась на непослушных лапах. Разъяренная повариха готова была убить ее на месте. Путем сложных экономических переговоров мне удалось смягчить ее гнев, а вернее, горе и выкупить жизнь маленькой преступницы.

Когда тайра через несколько часов протрезвела, вид у нее был самый невинный. Она выпила изрядную миску воды и резвилась как ни в чем не бывало. Она вновь дарила всех окружающих преданной искренней дружбой и к вечеру смирила даже гнев поварихи. Редким даром покорять сердца обладала шельма! Впрочем, оно и понятно: это было на редкость ласковое, милое и умное существо.

Как раз в это время с низовьев реки мне привезли вторую тайру, только что отловленную в джунглях. Во время отлова, как мне рассказали, она отчаянно сопротивлялась и, прежде чем удалось ее связать и утихомирить, искусала двух человек, а собаке выдрала с морды целый клок мяса. Когда мне привезли ее, она была буквально вся обинтована густой сетью лиан и веревок. Индейцы предупредили меня, что она muy erava — «очень дикая».

С соблюдением всех мер предосторожности мы втиснули гостью в клетку из брусьев кедра, в которой до того обитала наша анаконда. Стоило нам только ослабить на тайре путы, как она тут же вскочила и как бешеная бросилась кусать все вокруг. Это была не просто борьба, а подлинное неистовство.

Бесплодное неистовство! Силы были слишком не равны. Дикие звери, посаженные в клетку, в конце концов неизбежно смирялись. Поначалу они яростно метались и бились, пока истерзанные и окровавленные не валились с ног от усталости. Потом наступала добровольная голодовка, которая лишала последних сил продолжать сопротивление. А спустя несколько дней зверька можно уже было погладить рукой.