На суше и на море - 1976

Придерживаясь побережья, самолет шел на север. До. самого горизонта, который отсюда, с высоты, простирался на многие десятки километров, виднелись только сопки, покрытые темнохвойной тайгой. Среди неоглядных таежных просторов, казавшихся сверху безжизненными, угрюмыми и неприветливыми, вздымались заснеженные, искрящиеся на солнце горные хребты и отдельные вершины, тянувшиеся бесконечной чередой и где-то там, вдали, терявшиеся в голубоватой дымке. Когда самолет приближался к очередной, едва различимой ранее вершине, впереди возникали все новые и новые.

Справа, под крылом самолета, раскинулась гладь океана, на темном фоне Которого белыми пятнами вырисовывались отдельные ледовые поля. Таежные пространства отделялись от морских скальными базальтовыми обрывами в 200–300 метров высотой да узенькой, в несколько метров, белой лентой приливного берегового припая у подножия скал. Береговая линия была изрезана глубоко вдающимися в материк бухтами, а далеко в море выступали скалистые мысы, и самолет летел то над морем, то над горной тайгой.

Мы летели уже второй час, и за все это время ни на суше, ни на море ни разу не появился дымок. Места здесь необитаемы, и транспортные линии морских судов пролегают далеко в стороне.

К исходу второго часа наша машина пошла на снижение.

Пробежав по льду прибрежного озера и взвихрив тонкий снежный покров, самолет остановился у галечной косы, отделявшей водоем от моря. В нескольких сотнях метров от озера, на берегу обширной бухты, виднелся барак. В нем жили рыбаки, занимающиеся подледным ловом рыбы в прибрежной полосе.

Мне предстояло обследовать фауну вдоль побережья Татарского пролива. Скалы, отвесно обрываясь в морскую пучину, тянутся на сотни километров каменной стеной, изредка прорезаемой узкими долинами речек, которые, сбегают с горных хребтов к морю, И по всему моему маршруту ни следа человеческого жилья. При таких условиях пускаться в путь в одиночку безрассудно. Любой пустяк, вроде растяжения связок на ноге (а в дебрях горной тайги и «черт ногу сломит»), может привести к трагическим последствиям. Еще в городе я рассчитывал взять в спутники здешнего охотника-ороча, избушка которого была последним пристанищем на пути в таежные дебри.

Когда самолет скрылся и звук мотора затих вдали, я взвалил на плечи свой объемистый рюкзак, широченные охотничьи лыжи и ружье и направился к его избушке.

При моем появлении на пороге хозяин поднял голову от работы.

— Добрый день. Здравствуйте! — ставя ружье к нарам, приветствовал я его.

— Зластуй. — И, поднявшись с нар, хозяин протянул мне руку. Затем, проведя ладонью по табурету, как бы смахивая пыль, приветливо добавил: — Сатиса.

Он подбросил дров в печку и поставил на огонь чайник.

— Чичаза чай путим пить. — И вышел в сени.

Вернувшись, ороч поставил на стол алюминиевую миску с мороженой клюквой, положил соленую кету и кусок вяленой сохатины. Вынув из ножен, висевших у пояса, нож, он быстро-быстро, как шинкуют капусту, настрогал тонкими ломтиками вяленого мяса. Я обратил внимание, что лезвие ножа было изогнуто, а у пояса виднелся еще один — с прямым лезвием. Настрогав мяса, хозяин положил его в миску и посыпал сверху мороженой клюквой. Затем ножом с прямым лезвием нарезал соленой кеты во вторую миску. Достал с полки хлеб и две вилки.

Закипел чайник. Из высокой железной банки ороч всыпал в чайник заварки и, сняв его с огня, водрузил на стол. Налил две кружки, поставил одну передо мной. Я поднялся, чтобы принести из рюкзака сгущенное молоко и сахар.

— Куда ходи? Сачем твоя кушай нет хоти?

— Я достану продукты, — остановился я в растерянности на пороге.

— Сачем? Кушай, — показал он на вяленое мясо, — кета, чай кушай. Твоя ета кушай потом.

Я вспомнил, что для народов Востока гостеприимство — непреложный закон, и, поспешно усевшись за стол, принялся за вяленое мясо. Но оно было сухим, жестким, и я никак не мог его разжевать. Украдкой присмотрелся к хозяину. Он брал кусочек мяса, затем ягоды клюквы, отпивал чаю из кружки и начинал жевать, Я последовал его примеру и вскоре освоил такую еду.

Покончив с трапезой, ороч набил трубку махоркой и только тогда спросил:

— Твоя куда ходи?

— Иду в тайгу, вдоль побережья, — махнул я рукой на север, — Я биолог-охотовед. Мое дело — учет зверей, — И назвал свое имя.

— А твоя шибка далеко ходи?

Он, видимо, понял, что я зашел к нему неспроста.

— Далеко. До хребта.

— Кизи? — Он имел в виду озеро с таким названием.

— Немного ближе. Только до хребта, до водораздела, — я достал карту и показал ему водораздельный хребет.

— Моя пумаха нет понимай. Моя сопка, тайга понимай.

Я всмотрелся в карту, стараясь отыскать какой-нибудь заметный ориентир.

— Мыс Хой, а потом обратно.

— А, Хой. Моя там был, — оживленно сказал он.

— А давно ты там был?

— Давно, однаха. Трисать первы.

— В тридцать первом году?! Более сорока лет назад! И после не ходил?

— Нет. Ранее ходи. Потом ходи нет.

— А сколько же тебе лет?

— Шисят тевять.

— Шестьдесят девять?!

— Та.