На суше и на море - 1978

И еще оказалось оно положенным с таким расчетом, что во время дождя машина, идущая сверху, непременно сползет юзом на него и застрянет, а идущая снизу, преодолев подъем, не сможет затормозить и скатится обратно.

Затем настал мой «последний нонешний денечек», как говорят. Не до бревна и Марфиных хлопот стало…

Раздвинув сплетенные ветви орешника, я вышел на опушку.

Не шла наискось по холму дорога, пробитая танками. В спелой ржи чуть приметным полумесяцем угадывалась она. А там, где дорога выходила из села, у околицы, у Марфиной избы, поднималось с десяток молодых тополей. Уже довольно рослых. У нас они чуть не на два метра в год вымахивают. А под топольками кустарник какой-то. По закраине, а потом по меже я поднялся к деревне, вышел на улицу. Стекла в Марфином доме повыбиты, рамы поломаны, простенки едва держались. Видимо, ребятишки здесь крепкие баталии устраивали. На углу сруба увидел я кусок покоробившейся фанерки. А идя мимо, разобрал и надпись: «Марфин тупик».

Я примчался домой, очень обрадовался встрече с родными и забыл о межеумочном времени, когда не знал, верить или не верить в искренность родительской любви…

Целую неделю я находился словно в тумане. Иногда вскакивал по ночам. Мне снилась корабельная тревога.

Потом жизнь вошла в обычную колею. Не сразу, но вскорости спросил я у нашего агронома, как же это Марфа обскакала его.

— Да, — согласился он. — Полсотни гектаров, не меньше, выручила старуха.

Я спросил настырно:

— Вы-то что же смотрели?

Наш агроном Степка Оврагов, о котором у меня сохранилось воспоминание как об отличном плясуне, стал Степаном Трофимовичем. Я почти не признал его в степенном, медлительном и мешковатом мужчине с конопатым лицом. Он спросил в свою очередь меня, хитровато прищурившись:

— Можно ль сразу было такую бойкую дорогу перегородить?

— За «ведьмин» авторитет хоронились? — съязвил я.

— Заодно были. Это вещи разные. Меня-то тогда больше за плясуна считали. Вот после твоей ссоры с ней остался я около Марфы один. Надоумила она меня бревно положить. Положить-то я положил. А она охраняла…

III

— Ну вот, — сказал Лютов, прикрыл за собой дверь вагончика, в котором разместилось четверо бульдозеристов. — Механик я. Вас к перевалу поведу. Чаевничаем? — и шевельнул из стороны в сторону веселым носом-сапожком.

Низенький, почти квадратный, в плотной, сшитой из кусочков цигейки жилетке, с поднятыми, но не завязанными шнурками ушанки, Лютов не произвел на бульдозеристов впечатления строгого начальника, каких обычно ценят и любят водители.

— Утробин, — первым представился, поднявшись из-за стола, ладно скроенный пожилой мужчина в клетчатой ковбойке, ватных штанах и кирзовых сапогах. — Как величать прикажете, начальник?

— Антоном…

— Вот, Тоша, — обратился Утробин к сидевшему рядом пареньку в толстом свитере крупной вязки и с пышной шевелюрой. — Вот, Тоша, тебе и тезка нашелся. Радуйся.

— Радуюсь… — равнодушно ответил Тоша. Он прислушивался к тихой музыке. Под свитером обозначались контуры транзистора. — Я — Тараторин, Антон Григорьевич, — заметив, что на него смотрят, не вставая с лавки, протянул он тезке руку.

— Лютов. Антон Семенович.

— Прямо Макаренко! — весело и открыто рассмеялся парень в гимнастерке и галифе. — Только вот фамилия страшная. Я тоже тезка — Бажану. Максим Бажан. А вот, если бы соединить фамилию нашего начальника с именем Гурамишвили, то вышло бы нечто бесподобное — Отелло Лютов!

Скромный и тихий усач с большими грустными глазами вышел из-за стола, поправил кургузый пиджачок и, отерев руку о рубашку, подал ее начальству.

Антон Семенович вошел в вагончик в приподнятом настроении: осмотрев прибранные, аккуратно поставленные «сотки», он заочно еще остался доволен своими «подопечными», а не «подчиненными», как он назвал их про себя. Остался он доволен и встречей, не обратив внимания на то, что тезка его поленился подняться и никто вроде не заметил этого.

Утробин усадил Лютова за стол, налил чаю и повел разговор о деле.

— Мы слышали, вы, Антон Семенович, ходили с водителями прокладывать зимник.

— Тогда я не механиком, еще водителем был.

— Ну и как дорожка?

— Дорожка… Нет ее. Одиннадцать ручьев, река да верховые болота…

— Верховые болота? — переспросил Тараторин.

— Да. Болота на возвышенностях. Они толком не промерзают. Вспучиваются зимой наледями. Рыжими такими… Верховые — они и на вершине сопки могут быть.

— Много их? — поинтересовался Утробин.

— Пройдем реку — так почти сплошняком пойдут. Здесь мы — в долине, холод тут держится, а выйдем — снега в тайге почти нет.

— Значит, торопиться надо, — сказал Утробин. — Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?

— Тут бабушка надвое сказала… Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.

— Это меньше шести километров в день? — удивился Тараторин. — Курорт — не работа.

— Не пыли, Тоша, — остановил его Утробин. — А работать по сколько же часов?

— От зари до зари.

— Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь, — помотал головой Утробин.