На суше и на море - 1985

Среди этих диких снегов Никс вполне уместен со своей круглой шотландской бородкой, неторопливой походкой знающего себе цену человека. Возможно, он немножко красуется перед нами, новичками, но, несомненно, человек бывалый. Механик, водил снегоходы в глубь континента, так что знает, почем фунт лиха.

— Никс, нравится тебе Антарктида?

— Льда многовато и отапливается плохо, но жить можно.

По каменистым склонам мы забираемся на мыс. С его вершины открывается такая перспектива, что дух захватывает.

Гладкая, до блеска вылизанная ветрами белая равнина, матовые спины ледников, за ледниками неправдоподобно синие, как театральные декорации, невысокие горные хребты, а за ними опять пустырь — и так на тысячи и тысячи километров.

— Сколько красоты пропадает зря! — усмехается в бороду Никс.

И вот наконец мы у цели. На дикой скале примостилась в одиночестве хижина. Четыре дощатые стены без окон, крутая дощатая крыша — все, что нужно, чтобы спасти тепло человеческой жизни в краю, где жизнь так беззащитна…

Доски одной из стен оторваны, должно быть, ветрами, внутри — до самого потолка серые грязноватые пласты годами спрессованного, превратившегося в лед крупнозернистого снега.

Каждая деталь кажется значимой. Кусок поломанной нарты, расколотый надвое чугунный котелок, выглядывающий из-под валяющихся на снегу досок. К торчащей из стены перекладине подвешена тушка поросенка. Со стороны, обращенной к дому, — целехонькая, отдает розовым, словно только вчера обстоятельный Отс прицепил ее со словами: «Вернемся и подзакусим на славу!» С другой стороны — иссушена солнцем, завялилась, но выглядит съедобной. Пять десятилетий висит здесь, столько провисит еще, пока ветер не обгложет ее до последней косточки. Не гниет.

Никс сидит на камне в стороне и, попыхивая трубкой, молча, с легким смешком поглядывает на нас: и чего это они возятся в этой рухляди?

— Никс, ты знаешь об истории Скотта?

— Кое-что. Не повезло парню, хотел финишировать на полюсе первым, но его обскакал Амундсен.

Мы с Юрой находим острые дубовые щепы и принимаемся долбить слежавшийся в домике снег. Просто так. А вдруг?

Слоистые куски с хрустом отваливаются один от другого. Они похожи на забытый в холодильнике торт.

Бородатый, смуглый от загара, мощный, как каменная глыба, на которой сидит, Никс кажется сейчас похожим на Отса, мужественного друга Скотта, который в лихой свой час, написав прощальное письмо любимой, собрал последние силы в искалеченном теле, вышел из палатки в пургу, чтобы избавить от себя товарищей.

…Очередной удар щепы отзывается не снежным хрустом, а глухим тугим звуком: из-под отвалившегося куска снега торчит угол железного ящика. Мы осторожно откапываем его. Не поржавел, просто потемнел от времени. На крышке еле различимая надпись: «Глазго. 1910 год». С трудом вскрываем крышку. В ящике — галеты, их здесь не меньше сотни, каждая размером с пачку сигарет. Кажутся совсем свежими, только по краям чуть покрошились.

Я беру одну. На моей ладони желтоватый кусок сухого хлеба. Скрип снега под ногой в последнем шаге, еще одно отчаянное усилие мускулов, еще несколько затухающих ударов сердца, уходящая теплота безнадежно протянутой руки. «Последней умирает надежда», — говорит старая мудрость. В этой галете утраченная надежда тех, кто не дошел до нее всего двадцать километров. «Нужно бороться до последней галеты», — записал Скотт в своем дневнике 14 марта, когда его группа, изнуренная холодом и голодом, уже потерявшая одного из своих товарищей, шла от полюса к морю. Оставались считанные дни, а потом и часы их существования на свете… Пальцы еле-еле сжимают карандаш. Не веря в великодушие его пославших, капитан по буквам выписывает последнюю мольбу к людям: «Ради бога, не оставьте наших близких…»

Вот что значит эта галета!

Мы с Юрой берем по паре галет, бережно завертываем в носовые платки и держим в руках, не доверяя даже карману.

— Сувенир? — не выпуская изо рта трубку, спрашивает Никс. В его глазах сквозит ирония.

— Видишь ли, Никс, — говорю я. — Это не сувенир. Это нечто другое. Один из тех пятерых, мне кажется, был похож на тебя, наверное, он слыл тоже отличным парнем. Он любил теплые дожди над Шотландией и мечтал о них, когда сквозь бураны шел с полюса. Он погиб от голода и холода где-то там, вон за теми горами… Это очень, очень горькая галета, Никс.

Никс, не торопясь, легкой морской развалочкой подходит к ящику, вынимает из него галету, внимательно ее рассматривает, подносит к носу — какова на запах, под его крепкими, привыкшими к металлу пальцами галета рассыпается на мелкие кусочки.

— Твердовата, — глядит на меня, на Юру. — И вы уверены, что эта черствятина сейчас что-то стоит?

— Стоит? Конечно! Ей цены нет! Это реликвия! Это память о Скотте, замечательном путешественнике. Его знают все. Ведь ваша американская база на полюсе носит его имя.

Под рыжими ресницами Никса пропадает надолго поселившийся там ленивый смешок.