На суше и на море

Сначала он их попрятал по углам, так чтобы вошедший случайно на палубу не мог бы догадаться ни о чем. Затем воцарилась мертвая тишина. Я даже закрыл глаза от страха, пробуя молиться.

— Эй, кто там на баке? — раздался голос капитана.

Я отдал бы все на свете, чтобы предупредить его об опасности, но был не в силах сделать этого. Я только простонал, и, кажется, капитан услышал мня, так как, выйдя из своей каюты, он обратился ко мне: — «Господин Веллингфорд, да где же вы?» — Без шляпы и не совсем одетый, он просто вышел посмотреть, все ли благополучно. И сейчас я не могу вспомнить без содрогания о том ударе, который обрушился на его обнаженную голову.

Бык, и тот от такого удара свалился бы; конечно, капитан не выдержал. Дикари придержали его, чтобы падающее тело не наделало шуму, затем бросили в воду, которая тут же поглотила его.

Так погиб капитан Вильямс, добрый и честный человек, и в то же время прекрасный моряк!

Покончив с капитаном, дикари принялись за закупорку выходов; таким образом, весь экипаж был у них в плену.

Тогда они подошли ко мне, развязали все веревки, стягивающие меня, и сняли кляп, затем повели меня к задней лестнице и знаками дали понять, что я мог разговаривать с товарищами, сидящими внизу. Спичка продолжал всем руководить. Я сообразил, что получил пощаду благодаря ему; но по каким мотивам? — это для меня оставалось загадкой.

— Господин Мрамор! — закричал я громким голосом.

— Да, да. А это вы, мистер Милс?

— Да, я. Будьте осторожны, господин Мрамор. Дикари хозяйничают у нас на палубе, я их пленник. Они все здесь, стерегут выходы.

Внизу послышался свист, который объяснялся беспокойством, овладевшим командой.

Я решил говорить правду, несмотря на то, что рисковал быть понятым дикарями. Я не сомневался в том, что многим из них был знаком английский язык.

— Капитана Вильямса нет с нами, — начал Мрамор. — Не знаете ли, где он?

— Увы! Он уже более не в силах оказать услуги никому из нас.

— Да что с ним? — вне себя от волнения вскричал Мрамор. — Говорите скорее.

— Ему размозжили голову дубиной и выбросили за борт.

За моими словами последовало тяжелое молчание, длившееся с минуту.

— Значит, теперь я должен решать, что предпринять. Милс, вы свободны? Можете ли вы сказать, что вы думаете?

— Меня теперь держат два дикаря. Но» они дают мне разговаривать, хотя я боюсь, что некоторые из них понимают нас.

Опять настало молчание; должно быть, внизу советовались, как быть.

— Слушайте, Милс; мы друг друга знаем хорошо; будем говорить обиняками, авось дикари не поймут нас'. Сколько вам лет там наверху, на палубе?

— Около тридцати, господин Мрамор. И лета все здоровые.

— Снабжены ли они серой и пилюлями, или же у них только детские игрушки, которыми забавляются наши дети?

— Первого сорта, пожалуй, наберется с полдюжины, порядочно второго сорта, но зато много острого железа.

Водолаз выказывал нетерпение, знаками заставляя меня выражаться яснее. За мной следили. Надо было удвоить осторожность.

— Я — понимаю вас, — медленно проговорил Мрамор, — нам следует принять свои меры. Как вы думаете, не хотят ли они спуститься к нам?

— Ничто не предвещает этого в настоящую минуту, но понимание всеобщее, и нельзя говорить ничего, что приходится скрывать. Мой девиз таков: «миллионы для защиты и ни одного доллара в виде дани».

Так как эта последняя фраза вошла в поговорку у американцев, будучи употреблена по случаю войны с Францией, я был уверен, что Мрамор меня понял. Мне позволили отойти от лестницы и сесть на курятнике. Несмотря на ночь, звезды так сияли, что я ясно различал загорелые лица дикарей, которые шныряли по палубе там и сям, время от времени останавливаясь перед самым моим носом, чтобы посмотреть на меня в упор.

До самого восхода солнца я оставался все в том же положении. Спичка не хотел ничего начинать до рассвета. Он ожидал подкрепления; и действительно, едва успели показаться первые лучи солнца, как с нашего судна дикари начали испускать рычания, на которые как эхо ответили из лесу, казавшегося наполненным дикарями. Затем из заливчика выехали лодки. Я насчитал теперь до ста семи человек этих разбойников; вероятно, они тут были все, так как более их уже не показывалось. Сообщаться с нашими я пока не мог и терялся в догадках относительно их образа действий.

Меня поражало обращение со мной дикарей. Мне позволили как бы для моциона погулять по баку, затем ' допустили вылить ведро воды на то место, где оставалась лужа крови и клок волос несчастного капитана Вильямса. Что касается моих чувств, то после нравственных мучений мной овладело странное равнодушие к участи, предстоящей мне. Но даже в ожидании смерти я не столько думал о раскаянии в грехах своих, сколько о мщении.

По мере того как день надвигался, дикари, предводимые Спичкой и Водолазом, принялись за грабеж. Водолаз, приблизившись ко мне, громовым голосом сказал: — Считай! — Я сосчитал. Всего было сто шесть дикарей, не считая их вождей.

— Скажи им, туда вниз, — сказал Водолаз, указывая на нижние этажи.