На Свободе . Беседы у микрофона. 1972-1979

Вся эта бесконечно глупо-печально-смешная история встала в моей памяти, когда я прочел одно место в не так давно вышедшей на Западе книге «Тесные врата» Юрия Глазова — одного из тех, кто в последнее время выехал на Запад. Он там приводит любопытный рассказ, который я, кстати, уже от кого-то где-то и сам слышал, — о Хрущеве в его пенсионный период в конце жизни. Может, это и фольклор, но в нем столько правды жизни, что я, знаете, верю.

Как передает Глазов, внучка Хрущева, милая и общительная молодая женщина, вскоре после ухода Хрущева в отставку повстречала своего знакомого писателя — одного из тех молодых писателей, на которых очень обрушивался Хрущев, будучи у власти.

— Ну, как поживает старик? — спросил этот писатель, предав забвению обиды, которые получил в числе прочих.

— Да тоскует, — отвечала внучка, — говорит, что впервые в жизни остался без дела и очень ему это положение в тягость.

— Ну, передавай старику привет! — бросил торопящийся по своим делам писатель.

Прошло недели две, и снова случайно повстречались участники этого разговора.

— Ты знаешь, — воскликнула внучка бывшего нашего премьера, — дедушка-то был так тронут твоим приветом и чуть не расплакался. Все причитал он, говоря: «Какие хорошие ребята! И чего я, старый дурак, к ним приставал тогда!»

…Ах! Верю. Знаете, верю, что так и было. Ведь Хрущев потом сел и, как заправский самиздатчик, украдкой наговорил на магнитофон мемуары, в которых эта нота — сожаления и покаяния — прорывалась сплошь и рядом. Помню где-то заголовок рецензии (на Западе) на книгу мемуаров Хрущева: «Кающийся коммунист». Он, выходит, и «Доктора Живаго» Пастернака лишь на пенсии, на досуге, прочел — и вдруг обнаружил, что нет ничего в той книге плохого. И зачем же, спрашивается, такой крик, такие бешеные проклятия сыпались когда-то на Пастернака, сведя его преждевременно в могилу?

А удивительная, прямо-таки символическая история отношений Хрущева со скульптором Эрнстом Неизвестным? Как Хрущев на него кричал, ногами топал, в буржуазных и прочих грехах обвинял, а кончилось тем, что сам о том пожалел и огорчился, кончилось тем, что на Новодевичьем кладбище на могиле успокоившегося старика стоит памятник работы скульптора Эрнста Неизвестного.

О нет, далеко не о многом успел пожалеть Хрущев, но — может, потому что Бог не дал ему больше лет? Но — может быть, уже и этомного? Если в сознании даже хотя бы одного, воспитанного в духе свирепой непримиримостибольшевизма, — если в сознании даже хотя бы одного такого руководителя возможны вот такие проявления чисто человеческие, справедливо-трезвые, то почему бы им не появиться и еще — в ком-нибудь другом, третьем, десятом?

…А вот бы дожить до такого, когда кто-либо из них, вершителей судеб — на пенсии ли, не на пенсии ли, — вдруг ошеломленно сказал бы: «И зачем это я страну за колючей проволокой держал и людей никуда ни на шаг не пускал?», «И зачем это я в мирное время на мирных людей танки посылал? Боже, какая нелепость, какой стыд!», «Чего это я столько здоровых людей в сумасшедшие дома побросал? Думали там иначе, так кто же не думает иначе, а я их за решетки, жизни им потоптал…».

Да, воображение играет, но, согласитесь, заманчиво так повоображать. На этом оселке я пробую разные фигуры из прежнего, железного типа большевиков, тех, о которых Тихонов в качестве высшей похвалы выразился, что если бы из них делать гвозди, то не было б в мире крепче гвоздей… крепкий образ. Весьма метко сказано; только — похвала ли это, вот вопрос.

Так вот, мог ли бы Иосиф Сталин хотя бы за час до смерти сокрушенно вздохнуть: «И зачем это я, старый дурак, столько ужасов устроил?»

Нет, тот тип… людей (а язык с трудом поворачивается сказать «людей») — тот тип к человечности не был способен, такие для человечности начисто, пожалуй, потеряны, годны только на гвозди. Они, видите ли, до фанатизма уверены, что непримиримость— это в высшей степени положительная черта. На всех перекрестках кричат о своей «непримиримости к…» (в разные времена к разному, в общем, к чему хотите, но прежде всего — каждого человека к каждому человеку, обратите внимание и вдумайтесь). Это она, коммунистическая непримиримость, долго, очень долго превращает людей в материал для гвоздей, пока постепенно не делается все яснее и яснее, что непримиримость — это ведь всего лишь признак ограниченности, что это — порок и беда, и не больше.

13 сентября 1975 г.

Самовзвинчивание

Случалось ли вам испытывать грустное чувство, время от времени обнаруживая, как нечто привычное, без чего, казалось, немыслима сама действительность, вдруг уходит из этой действительности — безвозвратно, навсегда? Я не говорю о людях. Когда они уходятбезвозвратно — что тут уж сказать… Я говорю об уходящих безвозвратно вещах, явлениях.