На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

Потому что в церковь каждый идет, если этого хочет. В молитве человек переживает глубокие эмоции, он прикасается к чему-то высочайшему и иррациональному, уходит, как правило, очищенным, умиротворенным или просветленным, а не выпотрошенным, вымученным, полным досады за украденное время. В церкви человек общался с самим, в горних высях, Богом, а не с раскормленным секретарем парткома, который сделал карьеру доносами, отгрохал себе вторую дачу, вчера распинался за бога — Хрущева, сегодня обливает его помоями и распинается за бога — Брежнева. За кого он будет распинаться завтра, требуя того же от всех? Нет, на собрания за просветлениями не ходят.

На собрания идут, чтобы делать карьеру или чтобы не лишиться того, что имеют; чтобы избежать наказаний, проработок; чтобы от тебя отстали, наконец.

Хотя последняя форма типа «Иду, иду, только отцепитесь» достаточна (отцепятся!), в выигрыше человек не будет. Он все же взят на заметку как «пассивный» и может быть уверен, что при раздаче премий, путевок, огородов или дефицитных апельсинов он в список не попадет.

Для этого нужно быть «активным», и активность начинается именно с собрания. Можно с уверенностью сказать, что 90 процентов советских карьер начинались с активности на собрании. Это его подсобная функция — выявлять готовых служить охотников. Не надо искать, сами напрашиваются, причем дорога подлинно демократически открыта для каждого.

Проси слова и начинай громко говорить на диалекте: «Товарищи! Вдохновленный решениями 325-го съезда нашей родной Коммунистической партии, наш сплоченный коллектив борется за повышение, перевыполнение, укрупнение, раздробление, приложив все свои навыки и умение, в преддверии всенародного праздника выборов…»

Набор слов несложен, состоит из легко тасуемых блоков, его легко заучит и малограмотный. Нужно, однако, не забыть произносить не «выборы», а «выбора», как и ряд других тонкостей, ибо они доказывают твою способность держать нос по ветру. Все прекрасно знают, что надо говорить «выборы», но вся партия говорит: «выбора».

Известно, что Хрущев не умел грамотно произнести два главных слова эпохи: коммунизм и социализм. У него выходило «камунизьм» и «сицилизьм». Вся элита страны, министры, академики, генералы и адмиралы, вся партия до последнего секретаря деревенской ячейки в три члена — «заизькали»: «Камунизьм, товарищи! Сицилизьм, товарищи!» Сняли Хрущева — и наваждение как рукой сняло. Сейчас нужно произносить мягкое «г» с украинским акцентом. Гоголевский сюжет.

Произнеся с трибуны собрания набор ни к чему не обязывающего словоблудия, за один только факт говорильни, человек попадает в «актив», во всяком случае путевку в дом отдыха, в палату на восемь койко-мест, на четырнадцать дней, он шансы получить имеет.

Но если сквозь трущобы диалекта он еще внесет предложение или сведет с кем-то личные счеты, сославшись на призыв партии повышать бдительность, — тут даже президиум может насторожиться и приподнять бровь. Такой активист особенно ценен, он может подняться до самой номенклатуры. Лет через десять он даже заслужит честь поездки туристом за границу, в Болгарию. В служебной характеристике выездная комиссия, рассматривающая кандидатуру его, обязательно отыщет строки: «Принимает активное участие в общественной жизни. Выступает на собраниях с деловыми предложениями».

Если же в вашей характеристике напишут: «Не посещал собраний», то вас не возьмут даже в управдомы, разве что в охранники бани.

Самая непонятная для нормального человека и кажущаяся ему дивным парадоксом черта собраний в СССР заключается, конечно, в том, что повестка дня, то есть то, что эти собрания якобы должны рассматривать и решать, не имеет никакого, или почти никакого, значения. Дела, конечно, решаются в кабинетах, а не на собраниях, потому собрания так скучны. Их можно было бы сделать приятнее. Например, тоже обязательные демонстрации 7 ноября и 1 мая менее мучительны, если не льет дождь: все же музыка играет, потолкаешься, «ура» покричишь, Микояна увидишь.

Но для проявления дисциплины человек обязан сделать не то, что ему приятно, а как раз наоборот: ему не хочется, а он делает. И чем противнее дело, тем ярче видна дисциплина. Так что, видимо, собрания не только не исчезнут, но и свирепая форма их не может измениться без коренных изменений в самой сути строя.

Из всей однообразной шеренги собраний, которые я отсидел в моей жизни, выделяются два своей необычностью. Одно происходило в Литературном институте, когда исключали из партии самого директора института Петрова — за моральное разложение. Это было частью очень нашумевшего в свое время дела министра культуры СССР Александрова. Как в песне Галича, зал орал «Давай подробности!», и сухонький, крохотный старичок Петров дрожащим голосом каялся: «Потеряв моральный облик… я встал на путь… гнусного морального разложения… совращения молодых девушек…» И очень плакал при этом. Все равно его исключили, и он канул в неизвестность.