На свободное место

— Не может быть! — восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор Арсентьевич. — Неужели раскрыли?

— Да. Представьте себе.

— Ну, и… кто же все это украл?

— Некие квартирные воры. Вы их не знаете.

— Но… вы, кажется, говорили, что… Словом, они и в убийстве замешаны?

— Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными людьми. Лишь случайно совпали по времени.

— Ах, вот оно что…

— И тут я вас хочу серьезно предупредить, — медленно и внушительно продолжаю я. — Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них, которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован, второй… второй, к сожалению, погиб.

— Как «погиб»?! — невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.

— Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго. Очень надеюсь…

Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом останавливаю его и продолжаю:

— …Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на свободе.

— И вы их знаете? — нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.

— Знаю.

Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..

На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же…

— Да, я их знаю. И они пока на свободе, — повторяю я, приходя в себя.

— Вы что-то вспомнили неприятное? — участливо спрашивает Виктор Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.

— О, не беспокойтесь, я вас пойму! — поспешно откликается Виктор Арсентьевич.

— Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство — страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?

— Я?! Вы… Вы что?! Вы думаете, что говорите?..

Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.

— Да. Думаю, — спокойно подтверждаю я. — И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне его обнаружить и задержать.

— Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то… — бормочет Виктор Арсентьевич, с опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.

— Скажите, — неожиданно спрашиваю я, — вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?

— Я?.. Н-не знаю…

— А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.

— Да при чем здесь Шпринц?! — не выдержав напряжения, в отчаянии восклицает Виктор Арсентьевич. — Зачем вам понадобился этот жалкий человечек, можете мне сказать?

Я пожимаю плечами.

— Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.

— А зачем вам для этого понадобился Шпринц?

— Чтобы заставить вас говорить правду.

— К-какую правду?

— Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете? Или все-таки знаете?

— Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?

— Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.

— Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! — хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.

Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:

— Что вы от меня хотите?

Глаза у него при этом совершенно измученные.

— Чтобы вы сказали мне правду.

— Так… Правду сказать… — бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная метаться по кабинету. — Правду, видите ли…

Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:

— А если правда кусается?

Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.

— Что ж делать, Виктор Арсентьевич, — говорю я. — Не надо было соприкасаться с такой правдой.

— Ах, много вы понимаете в жизни!

Он досадливо машет рукой.

Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя и жизнь покалечил не только свою. И еще — что за все в жизни приходится платить — и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:

— Короче. Будете говорить правду?

— Ну что? Что вам надо, наконец? — мучительно морщась, как от зубной боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. — Что говорить?

— Вы знаете Льва Игнатьевича?

— Нет, нет и нет!