На своей шкуре

Мое тело сдает. В символическом плане. Лишь символ - все бренное[2]. Иных строк она никогда толком не понимала, их смысл оставался скрыт от нее в рыхлой с виду, но непроницаемой тьме, вплоть до сегодняшнего дня, до этой мрачной минуты внезапного постижения. Когда же сто лет наконец истекут, колючий терновник припадет к земле, Тесей крепко сожмет в руке нить Ариадны и без колебаний найдет выход из Лабиринта, и раскроется любая тайна, которая долго не давалась в руки. Хочешь верь, хочешь нет, но я и теперь помню, чту мельтешило у меня в голове тогда, в студийной поликлинике, мне было всего-навсего тридцать пять, молодая, такая молодая, время словно бы растягивалось, а сердце неистовствовало, как сейчас. - Страх? - Да. - Страх смерти? - Нет. - Нетипично.

Сейчас худенькая докторша отгоняет кого-то от двери, однако тщетно, он все равно входит. Да ведь это ты, где ты был так долго. Я пытаюсь глазами поздороваться с тобой, не зная, конечно, поймешь ли ты вот так сразу язык моих глаз, ты разговариваешь с врачами. Ей хочется взять на заметку, как велика может быть слабость, если человек даже радоваться не в силах, и на всем свете знает об этом лишь он один. Докторша садится на край кушетки, пробует вену на сгибе ее правого локтя, велит ей сжать кулак - крепче! вводит в вену иглу, для нее почти незаметно, и, как в замедленном фильме, начинает давить на поршень шприца. Делает паузы. Внимательно следит за ломаной зеленой линией на мониторе, за частотой ее пульса. Переглядывается с молодым врачом, который стоит по другую сторону кушетки. Оба едва приметно качают головой. Сердце неистовствует. Ты еще здесь?

А что если мое сердце, поставленное перед выбором - остановиться совсем или забиться с сумасшедшей быстротой, - выбирает сумасшедшую гонку? Мне во благо, с такой точки зрения? Не то чтобы она мысленно формулировала подобные вопросы, они возникали сами собой. Всё вокруг: неуютное голое помещение, аппараты, к которым она подключена с помощью трубок и проводов, пульс, который никак не унимается, хотя докторша решительно впрыскивает ей в вену последние капли из шприца, - всё вокруг знаменует вопросы, какие она не может выразить словами. Уходи, говорю я тебе, пожалуйста, уходи. - Ей хочется взять на заметку, что присутствие близкого человека в той же комнате может быть слишком утомительным.

Сколько времени в тот раз понадобилось моему пульсу, чтобы уняться? Больше двух часов, если не ошибаюсь. Просмотр нашего фильма давно закончился, с успехом, как еще не раз заверил меня Лотар, здравый смысл подсказывает, что никаких сложностей со сдачей уже быть не может. Докторше велено позвонить ему, когда я буду "транспортабельна". Он заказал для меня служебную машину, и я порадовалась, что не придется карабкаться по ступенькам в автобус. Я выбилась из сил, но ощущение усталости было, пожалуй, даже приятным; не диво, услышала я, мое сердце совершило поистине марафонский забег. Дома я была одна и спала крепко и долго. Наутро первым позвонил Урбан, и я искренне поблагодарила его за участие. Затем искренности быстро поубавилось, с обеих сторон, надо признать. Ведь когда собеседник неискренен, думаешь, что и ты тоже вправе немного слукавить. Наше лукавство - помнишь? - заключалось в том, что мы долгое время делали вид, будто по-прежнему верим в искренность Урбана. Ведь вскоре вокруг фильма началась полемика. Лотар больше не поздравлял ни себя, ни меня, однако и крест на фильме поставил не сразу. Он сделал себя козлом отпущения, и мы зачли это в его пользу. Когда же нападки посыпались и лично на него, он начал потихоньку отмежевываться от фильма, не от нас, нет-нет. Самых злобных поношений он нам не пересказывал. Молчал, пока мог. О том, что и Урбан давил на него, мы узнали от других. Урбан сказал, что не сомневается в наших субъективно честных намерениях, но объективное воздействие этого фильма в теперешней ситуации, ну, в общем, двойственно. Это суждение Лотар в конце концов изложил нам как свое собственное. И смотрел сквозь нас. Все это было так давно, двадцать пять лет назад, четверть века минуло с тех пор. Теперь все это даже представить себе трудно. И не был ли Урбан потерян для них еще раньше? Как часто в жизни мы становимся другими и теряем тех, с кем вместе были молоды и, ну, невинны, что ли?