На Таити

Когда мы кончили обедать и уже с трудом дышали, пришли две темнокожих женщины, болтали что-то на своем языке и пили с нами настойку. Подошли еще какие-то люди, жители гостиницы, и просто проходящие мимо. Мы перешли в дом, в проходную комнату, где поднималась лестница на второй этаж, куда выходило много дверей, и стояли сундуки из кедрового резного дерева. Джонни сидел на сундуке и бренчал на гитаре, любезно и рассеянно посмеиваясь. Одна из женщин обтянула заднюю часть шарфом, стала двигать боками и петь. За ней пустилась и другая. Рыжий, беззубый американец, прислонившись к стене, неудержимо радовался и бесновался, глядя на них. Становилось все оживленней. На лестнице разместилось несколько человек. Полупьяная женщина, лежа на полу у наших ног, спиною к сундуку, на котором мы сидели, клонилась к Андрею на колени. Он осторожно сдвигал ее голову на крышку сундука. Джонни без всякого интереса относясь ко всему происходящему, спокойно бренчал на гитаре и занимал меня разговором. Я незаметно держала Андрея за рукав. Женщина у наших ног обиженно толкала его в мою сторону и говорила: «Иди, иди к своей милой!» «Белый, как ты хорош и как я хотела бы узнать радость в твоих объятьях!» — поет другая молодая и красивая, продолжая вилять боками и дразнить рыжего американца, который, наконец, зверем бросился на нее, вовсе не скрывая своих чувств. Визг, смех, руготня.

Я ушла спать с тяжелой головой и вкусом сырой рыбы с кокосовым молоком во рту. Рядом еще долго продолжали шуметь.

III ЛЕТОМ, В ЯНВАРЕ…

Сижу на террасе, полуодетая; сквозь деревянную, частую решетку слежу за проходящими.

Где-то близко бренчит на гитаре Джонни. Так и будет без конца повторять эту песню…

На столе странные, несъедобные, тепловатые фрукты и книга, уже который день раскрытая на той же странице…

Из дома выплывает грузная, старая туземка, садится неподалеку, заполняя всю ширину террасы. Смотрит на улицу.

Шлепая босыми ногами, встряхивая косичками, пробегает темнокожая девушка, косится на меня любопытствующим черным глазом. Исчезает и опять появляется, о чем-то хлопочет.

Стараюсь устроиться на жестком неверном стуле как можно удобнее. Сквозь щелочки век смотрю помутневшими глазами и вижу, не видя, равнодушно, как зеркало, отражающее в себе предметы: передо мной качается высокая мачта; море близко, через дорогу, и мачта мне кажется огромной. На берегу полуголый маори возится с канатом, придерживая его между большим и вторым пальцем ноги, самостоятельных, как пальцы рук. Дальше — полированная светлая зелень и синь воды; изредка по ней скользнет пирога. Направо от меня, там, где берег бухты заворачивает полукругом, собрались лодки, барки, пироги; жалкий пароходишко, накренившись, прислонился к берегу.

Налево, далеко вкалывая в синеву неба, острия гор — громада острова Моореа[3]. Остров — то зеленый ясный, с бегающими по долинам и скалам светом и тенью, то почти черный, громоздится компактной непроницаемой массой.

За блестящей зеленой и синей эмалью вод белеет пушистая черта пены над рифом. За нею — муть океана и вычерченная гигантским циркулем аккуратная линия горизонта. Центр этого круга, вероятно, находится в середине острова, там, за горами… и мне представляется, что из этого центра проведены три концентрические окружности: контур берега острова, белая черта, что над рифом, и широко раскинувшаяся линия горизонта.

Мозг работает все медленней… А день все сереет, меркнет… Воздух уплотняется, наступает, сжимает. Хочется руками снять с себя эту влажную, серую тяжесть. Время остановилось.

Но вот случилось что-то. Хлынуло. Полилось. Зашумело. Выросла перед глазами колеблющаяся, теплая, мягкая водяная стена. А теперь разом зажглись все огни. Оранжевая изломанная стрела грозно указывает на море. Прячу голову в колени… Гррррррррхо-х-ох-ох-ох-ох-ох — перекатилось с одной стороны горизонта на другую, изо всех сил ударив над самой головой и спеша утихнуть где-то вдалеке. В наступившей тишине, отделившись от плеска дождя, слышу — падают где-то над ухом частые капли с крыши: пля… пля… пля… пля… пля… пля… А Джонни бренчит на гитаре. Все ту же песню. Неподвижно сидит темнокожая грузная женщина, занимая всю ширину террасы. На столе раскрытая книга, нетронутые тепловатые фрукты.

Почти остановившееся сознание выводит, сменяет на водной стене передо мной когда-то привычные, милые взгляду фигуры, вещи: кривой переулок, желтый двухэтажный домик ампир, страшный дворник с большой бородой, развалившийся деревянный забор, вросшая в землю церковка с золоченым куполом… Проходит разносчик, прямо и неподвижно неся голову с лотком. На лотке до блеска натертые яблоки и груши «дюшес»… Грохоча проезжает телега с кирпичом. Ломовой, розовый от кирпичной пыли, с раной на щеке, заклеенной газетной бумагой, тяжело ступает рядом, размахивая кнутом. Думает о своем и погоняет лохматую рыжую лошаденку: — Но-о-о…

Водная стена передо мной становится прозрачной, редеет, делится на струйки. Я снова вижу море. На нем круговые морщины от редких, тяжелых капель.