На тихой Сороти

Смолчишь ты, как же... — Бабушка еще долго ворчала. Жаловалась деду Козлову: — Сват, и. что ж это деется на белом свете? Гляди-ка: велик ли голик, а уже все прутья врастопырку. Ты ей слово — она два. А дальше что из нее будет?

Э, сватьюшка, брось. У нас свое, у них — свое. Не нам жить—им. Новое время — новые песни.

Бабка вдруг рассмеялась, махнула рукой:

— И то правда. Подогрей-ка самоварчик, языкастая.

Утром мы проводили бабушку на поезд. Укатила в свою Сергиевку моя беспокойная бабка. Не живется ей на месте: в деревне скучает без нас, у нас — по деревне. Вот и пойми...

После суровой снежной зимы весна пришла ранняя, яростная. Уже к середине апреля на окрестных холмах почти не было снега. По крутым склонам, весело журча, текли мутные ручейки. Между ореховыми кустами синели подснежники. Всюду проклевывалась острая яркая травка. Поселок с утра утопал в солнечных лучах, в нежной сиреневатой дымке. Грачи на Святой горе лениво орали от зари до темна.

Шла четвертая школьная четверть. Приближались экзамены. На последнем пионерском сборе Катя-вожатая объявила, что если ни один пионер не останется на второй год и если мы наберем не менее семидесяти процентов «хоров» и «оч. хоров», нашей дружине присвоят имя Александра Сергеевича Пушкина. Это была немалая честь, которую кроме нас оспаривали еще две школы: Вороничская — на реке Сороти и Рождественская — на Великой. Обе эти школы вызвали нас на соревнование. Наступили такие напряженные дни, что мы и весны не замечали. И редко, совсем редко собиралась теперь наша теплая компания. Надя боялась экзаменов по арифметике, а потому заново решала все решенные в течение года задачи. Динка тоже углубилась в учебники и почти совсем не показывалась на улице. Вовка Баранов мне сказал: «Берегись, староста, наступаю на пятки! Держу курс на похвальную грамоту». И тоже засел дома. Я не боялась экзаменов, но уступить первенство не хотела никому, в том числе и Вовке, и тоже взялась за повторение. Одна Люська по-прежнему меня мучила, ехала на «удочках».

Председатель дружины Васька Мальков, как наскипидаренный, метался из класса в класс: лицо потное, рыжая шевелюра — дыбом, а зеленые глаза — как сверла. Взывая к совести несознательных «удочников», председатель произносил речи: укорял, убеждал, требовал, угрожал и. созывал учком через день. На последнем заседании учкома я отчитывалась за Люськин «неуд». Стояла как пригвожденная к позорному столбу и сгорала со стыда под осуждающе-насмешливо-сочувствующими взглядами членов учкома. А Васька на меня наскакивал, как драчливый рыжий петух, точно это не Люська Перовская, а я лично получила «неуд» по труду, подвела всю дружину. Ведь это же надо умудриться — схватить «неуд» по собственной дурости! Люська не приносит на урок труда иголку и тряпку: ей, видите ли, не нравится обметывать петли и подрубать носовые платки. А кому это нравится? Любой бы из нас.с удовольствием постучал молотком, но что делать, если по программе мы должны шить. Мальчишки и те шьют да помалкивают.

Я долго думала, как быть с Люськой. Отчитывать ее бесполезно. Сделает невинные глаза и начнет издеваться: «Я ж несознательная. И ты, как староста, должна меня перевоспитывать». Посоветовалась я с Катей. Придумали Люське наказание.

Три дня школьные художники, в том числе и наша Дина, после уроков закрывались на ключ в пионерской комнате: то ли совещались, то ли работали. Точно никто не знал. И даже ушлая Люська ничего не могла пронюхать.

В субботу на большой перемене в школьном коридоре на самом видном месте появилась карикатура. На большом листе ватмана была изображена в красках маленькая школа и огромный пучеглазый рак. Угрожающе шевеля усами-шпагами, рачище пятился от школы назад, а на его спине задом наперед, как Иванушка-дурачок, сидела нахальная девчонка, в синей юбке, со всклокоченными волосами. Подписи никакой не было, но ребята хохотали до упаду: «Люська! Это же Люська Перовская». А те, которые до сих пор не знали нашей Люськи, приходили в класс и спрашивали: «Покажите-ка ту, которая на раках катается».

Люська вначале храбрилась. Напала на меня: обозвала зубрилкой, задавакой, зазнайкой. А потом разревелась, Никто ее не утешал, а учителя не спрашивали, в чем дело. Как будто так и надо. Вечером она пришла ко мне домой и мирно попросила:

Сними картинку...

А я, что ли, вешала? Иди к Ваське Малькову.

Да ведь он же меня без соли съест!

А ты «неуды» не получай — он и есть не будет.

На следующий урок труда Люська принесла две тряпки и две иголки: как миленькая обметывала петли, и очень прилично. Она все умеет, коли захочет, но вот только захотеть ей трудно. Очень удивилась Анна Тимофеевна, когда Люська без напоминания одной из первых сдала тетрадку с домашним сочинением.