На Тихом Дону

Мы коснулись далеко не всех сторон жизни Ивана Спиридонова: слишком многосложна жизнь казака, чтобы можно было обстоятельно потолковать о ней в коротком эпизодическом очерке. Нелишне упомянуть также, что Иван Спиридонов — казак сравнительно зажиточный, сильный в хозяйственном смысле; большинство же гораздо беднее и слабее его. Картина получилась бы далеко иная, если бы, вместо Ивана Спиридонова, мы взяли казака, который сидит на одном земельном пайке, т. е. на семи десятинах…

VI Люди торгового звания. — Пассажиры палубы. — Цымлянская станица. — Несколько слов о донских винах

Большинство «второклассной» публики «Есаула» состояло преимущественно из людей торгового класса. Это можно было сразу заключить и по оживленным разговорам коммерческого свойства, и по неимоверному количеству истребляемого ими чая. Сидя за длинным столом в одних рубашках с расстегнутыми воротами, потные, красные, господа эти вели бесконечные беседы о пшенице, об овсе, о тарани, керосине, шерсти и тому подобных вещах, которыми всецело заполнены были их головы. Других интересов для них, по-видимому, не существовало… Откровенно-хищнические ноты постоянно слышались в этих несмолкаемых разговорах. Вот два почтенных на вид старичка раскольничьего типа в долгополых сюртуках скромненько приютились в уголку. Один из них с откровенным восхищением повествует о замечательной торговой ловкости своего приказчика.

— Это — такой аптекарь, что поставь его на ссыпку, у него из ста пудов больше восьмидесяти не будет, и казаки сроду не додуют, в чем штука! Стоят лишь да моргают глазами…

— Народ глупый, чего толковать! — снисходительным тоном восклицает слушатель. — Он теперича тебе, примерно, ни за что не уступит копейки с пуда… И я просить его не буду, я ему уважу. Ну, коли такое дело, пускай будет твоя цена; только за мое уважение и ты меня уважь: по полтора фунтика на пудик накинь уж… — «Это — с удовольствием!» То есть окончательно глупый народ! И за четверть водки он отца родного готов продать…

На меня, постороннего слушателя, эти откровенные разговоры всякий раз наводили гнетущую тоску, и я уходил от них на палубу. Пассажир палубы гораздо интереснее этих благообразных коммерческих людей. Голова его не забита ни керосином, ни шерстью, ни овсом; его разговор — не о наживе и не об операциях объегориванья, а о многосложном механизме трудовой жизни — может иногда захватить своим интересом даже совершенно постороннего человека. Под шум колес парохода, под ропот разбегающихся волн, покрытых серебристой пеной, я всегда с удовольствием прислушивался к грустной повести какого-нибудь горького неудачника или к простодушным рассказам мужика-странника, давшего обещание послужить Богу ногами по случаю избавления от тяжкой болезни.

— Громом меня оглушило, родимые, — журчит, как ручей, такой рассказчик двум-трем слушателям, — с полчаса без дыхания лежал, руки и ноги месяца два без движения были, рвота была кровяная, даже с печенью, и не думал я никак жив быть… И вот в болезни я и дал обещание: коль поправка выйдет, пойду в дальние странствия, послужу Господу Богу… С 94 года я, родимые, хожу. Был в послушании: где угольки колол, дровца рубил, цыбульку в огородах сажал… Ничего народ добрый везде…

А пароход между тем шумит, бурлит и хлопает в такт колесами. Направо тянется и пропадает в серебристом тумане волнистая, то сизая, то бурая, со складками и морщинами, с кустарником, зелеными рядами взбегающим на вершину, полоса нагорного берега. Слева бежит низкий берег с песчаной косой и с мелким леском на песчаных буграх, маленькие, крытые кугой и камышом рыбацкие шалаши, сами рыбаки с засученными шароварами, ухватившиеся за перемет и смотрящие не без вражды со своих лодок на пароход…

* * *

К вечеру мы подъезжали к Цымлянской станице. На румяном фоне зари смутно вырисовывались на горке крыши домов, церковь, крылья ветряных мельниц и вдали на горе темная зелень виноградников со стройными пирамидальными тополями. На другой стороне, против станицы, широкая песчаная коса с бурьяном.

Тихо. Блестящая, как сталь, с серебристо-розовыми полосами против зари, водная гладь реки не шелохнется. Деревья, пароход, баржи, толпы народа на берегу, побледневшее, высокое, нежно-голубое небо — все опрокинулось и смотрится в реке.

Мы пристаем к берегу. Толпа торговок встречает нас на сходнях.

— Вишени, вишени кому надо? — звенит над самым ухом пронзительный женский голос: — хорошая вишеня! сама бы ела, да деньги надо…

— А почем? — спрашивает приземистый, всклокоченный мужик, устремляя испытующий взор на небольшую кружечку с вишней.

— Пять копеек.

— Ешь сама! В Ростове — три…

— Ну, ростовский! ступай в Ростов!

— И пойду… А тут фунт-то будет? — говорит обиженно «ростовский».

— Потому что мы не весим, то мы не знаем. Может — фунт, а может — и больше… Потому что мы не весили….

— Редиски, редиски кому? — врывается и звенит другой голос, выделяясь из общего шумного говора: — вот беда! поливала, поливала, а никто не берет!