На то и волки

«Ближняя дача», числившаяся частным владением Данила, располагалась на левом берегу, там, где над городом громоздились сопки. Оттуда открывался прекрасный вид на ночной город и на реку, дача прильнула на склоне Коршуновской горы, в незапамятные времена бывшей вулканом. Домик скромный, зато кирпичный, возведенный в те полузабытые времена, когда подобную фазенду могли позволить себе и простые пенсионеры, и наскребшие на свой хребет эту самую перестройку интеллигенты, и творческие люди вроде субъекта, у которого дачку купили. Художник этот, в застойные времена украшавший торцы зданий жуткой мозаикой на идеологические темы, гласность воспринял с визгом и моментально сделался первым демократом города, но со временем вдруг обнаружил, что при новой власти его монстры никому не нужны и денег на подобное похабство из казны более не отпускается. Отыскав в себе малую толику немецкой крови, он стал оформлять документы в далекий фатерланд — и попутно распродавал все, что можно, дабы наскрести хоть на дорогу. Увы, исполненную в местном мраморе метровую голову Владимира Ильича загнать так и не удалось — а Данил по причине ее неподъемности и полной безвредности не стал возиться и выкидывать. Так голова и торчала в садике, посреди десяти соток сосняка. Приезжавшие на дачу гости воспринимали ее спокойно, а после хорошей водочки кое-кто и ронял ностальгически слезу.

Граф, двухлетний мохнатый южак, был уже чисто Даниловым приобретением — как и сторож дядя Миша, милейший человек, отсидевший в общей сложности лет двадцать за разные дела, в основном за несгораемые кассы, чемоданы в поездах и левое золотишко. Как правило, зэки со стажем собак терпеть не могут, но дядя Миша был исключением, и оба второй год жили душа в душу. К новой работе сторож относился философски (только иногда, подвыпив, скорбел о загубленной молодости, матеря юное поколение, без всяких хлопот и при полном бессилии властей крутившие дела, какие дяде Мише при социализме и не снились), а слабость у него была одна-единственная — порой приводил девиц позднего школьного возраста, наряжал в пионерскую форму и трахал у подножия мраморного Ульяныча — но как-то ухитрялся подбирать таких, что обходилось и без огласки, и без триппера. Ну, а молчать умел, как отшельник первых лет христианства, искавший в немоте совершенства…

Граф понесся вдоль железной ограды, захлебываясь лаем, но тут же узнал вылезшего из машины Данила и смущенно заткнулся, преданно извиваясь. Дядя Миша молча открыл ворота, запер их за бесшумно вплывшей машиной, поймал пса и отвел его в будку. Присмотрелся к обвисшему гостю, которого поддерживали под мышки:

— Чего-то он в бранзулетках? Казачок засланный?

— Вроде того, — сказал Данил. — Камин растопи, дядь Миша, и жуткую кислоту приготовь, нам с ходу декорации понадобятся. Как соседи?

— Справа — в город уехали. Слева — привез девку. До полуночи звенели пузырями и гоняли музыку, потом угомонились.

— Мы сейчас этого голубка занесем, посмотришь?

— Проконсультировать?

— Ну?

— Яволь, — дядя Миша отдал честь по-американски — ладонь к пустой голове, потом чуть вперед.

— Видиков насмотрелся? — лениво поинтересовался Данил.

— А чего еще делать? — он приотстал от тащивших пленника, взял Данила под локоть. — Слышь, бугор… Тут часиков в семь вечера крутились по улице два мотоциклиста, все из себя навороченные, в эмблемках, цепях и драконах. Только если это не тихари, я — народный дружинник… Я и девку приводить не стал, как собирался, кто их ведает…

— Ну и?

— Бля буду, они на твою фазенду косяка кидали.

— Работа у них такая, — сказал Данил. — В конце-то концов, фазенда на меня записана. Держись посмелее, дядь Миша, ты хоть и в сторожах, да сторожишь не котельную… Всегда отмажем, если чистый. Главное, не нужно в них бабахать, это выйдет перебор…

Он мимоходом потрепал Графа по затылку, спустил его с цепи и вошел в дом. Пленный лежал на полу, в сознание еще не пришел, но уже постанывал.

— Вы мне его заголите, орлы, — сказал дядя Миша Кондрату с Хоменко. — Сверху. Поглядим.

Заголили. Данил оглядел синюю церковь с куполами, красовавшуюся во всю нехилую грудь, проткнутый кинжалом череп и прочие изыски, повернулся к дяде Мише:

— Сидел. Не единожды. А?

— Точно, бугор. Самое малое три ходки. Разбой, грабеж, в зоне — родимая отрицаловка. Восемнадцать стукнуло на малолетке… «убил предателя»… змейку такую колют определенно в Мордовлаге… одним словом, тот еще зверь. Не в законе?

— А вот этого не знаю.

— Кончать будете? — совершенно по-деловому поинтересовался дядя Миша.

— Посмотрим. Сначала потолковать надо.

Данил задумчиво покосился на Кондрата. Подробностей он не знал никаких, но его предшественник, сдавая дела, так и сказал про Кондрата и отсутствующего здесь Пеликана: «Если понадобится кого-то отправить в лучший мир, эти двое для того денежку и получают…» Убирать, правда, еще никого не приходилось — случался мордобой, допросы третьей степени, деликатные предупреждения вроде взрывпакетов в форточки…

Словно угадав его мысли, Кондрат равнодушно сказал:

— Сделаем, командир. Чисто, как на ВДНХ.