На той войне

Посмеялись и над Колькой, и над Дашкой, и снова разговор пошел о том, что болело. Тихо беседовали и печально — и Катя не могла рассказать ничего хорошего, и отец с матерью. Непоседливый Колька жался к Кате, но сидел тихо, до красноты натирая слипающиеся глаза.

* * *

Катя вспомнила о пролетавших через Ильмень бомбардировщиках и вздрогнула: может, и эти станут бомбить Горки, могут убить ее родителей и младшего братишку Кольку?

С этой мыслью и ушла с передовой.

А вскоре получила весточку из дома. Отец писал, что самолеты на днях застали Кольку на задах деревни и загнали в чужую щель. Неподалеку другая была, и раздался из нее голос мальчишки: «Перебегай ко мне! Одному страшно!» Колька выждал подходящий момент и побежал. Дашка — за ним. И только устроились на новом месте, громыхнуло так, что всех троих завалило-землей — бомба угодила в ту щель, где прятались Колька с Дашкой. Не позови тот мальчишка Кольку, и косточек бы не нашли от младшенького, а пока жив, только слышать стал плохо после контузии.

Дальше отец сообщал, что в доме ни ступить ни пройти — его сестра и сестра матери еле успели уйти из Старой Руссы и теперь живут у них. Об Алеше почему-то не упомянул.

Через несколько дней пришло второе письмо, наспех написанное на клочке бумаги: Алеша убит под Гатчиной, а в дом попала бомба. Все наши узлы сгорели, а мы, слава богу, остались живы. И все. Отец писал как солдат солдату, до предела скупо и четко, а что он чувствовал при этом, Катя поняла по прыгающим буквам и строчкам. И подкосило, сломало Катю. Как тяжело больная, опустилась на носилки, сжала обеими руками голову, застонала, закачалась из стороны в сторону. В глазах темно, а слез нет, только резь какая-то. Но привезли раненых, и надо было идти работать. Головчинера хватило ненадолго:

— Вы что, не выспались или встали с левой ноги? Катя пыталась сосредоточиться, однако унять дрожь в руках не смогла, и застилающая глаза пелена не проходила. Головчинер воздел руки к небу:

— Вы отдаете себе отчет в том, где находитесь и что делаете? Вы хоть думаете о чем-нибудь своим куриным умом? — Но и такого воздействия хирургу показалось мало. Он затопал ногами и закричал визжащим голосом: — Вон! Вон! Отстраняю! В прачечной вам работать, а не в операционной!

Готовые сорваться с языка такие же гневные слова Катя сдержала. Вместо них полились слезы, едкие, горючие, но и спасительные.

— Что с ней? — недоуменно спросил хирург, заметив, как неуверенно, будто слепая, Катя выходила из палатки.

— С этого и начинать надо было, а вы кричите, — уставилась на Головчинера немигающими сердитыми глазами санитарка Таня Дроздова. — Брата у нее убили — вот что с ней.

— Ну и что? Война идет, — начал было хирург и умолк. — Почему раньше не сказали? Она почему молчала? — проворчал, но на худощавом лице уже проступила досада на свою невоздержанность, и, чтобы скрыть ее, рявкнул: — Кто-нибудь будет мне помогать, или я сам себе должен салфетки и инструменты подавать?

Вечером он отыскал Катю в лесу и не сразу узнал ее.

— Эк как вас перевернуло, — смущенно покашлял, закурил, осторожно прикоснулся к плечу. — Вы меня простите, Катя. Не знал я о вашем горе. — Рассердился на себя: — Знал не знал, а вел себя отвратительно. — Еще помолчал. — Утешать не буду — бесполезно. Мне сказали, что ваш брат убит под Ленинградом. Выходит, он и мою семью защищал, если она не погибла раньше. Не знаю. Ничего не знаю, и порой самому зареветь хочется, но не умею, и еще надеюсь. Вернее, тешу себя надеждой, сочиняю сказки с хорошим концом, а на душе одно: выстоит ли Ленинград?

— Не верила я, что Алешу могут убить... — пробормотала Катя. — Он такой веселый всегда, добрый, такой... — И снова не совладала с собой, залилась слезами.

Хирург крепко сжал кулаки.

По небу гуляли багровые отсветы — немцы стреляли по правобережным деревням и поджигали их.

— Знаете, о чем я подумал? — продолжал хирург. — Нас здесь маленькая кучка, у них — силища, но не мы их, а они нас боятся, вот и устраивают «освещение»... — Головчинер забылся и высказался чисто по-мужски. — Извините за непотребное выражение, но иначе этих мерзавцев и не назовешь. И еще, — заговорил он после непродолжительного молчания. — Я внимательно слежу за сводками. Начали мы уже останавливаться. Одессу и Ленинград окружили, а взять не могут. На Севере фронт стоит на государственной границе. И мы ведь остановились, Катя! Встали все-таки. Случайностью это не объяснишь. Тут надо искать какую-то закономерность. Немцы начинают выдыхаться, а мы набираем силу.

— К Москве подходят, — напомнила Катя.