На трассе — непогода

Это было первое, что услышал Танцырев утром, и сразу ясно вспомнил, где он и как сюда попал, приподнялся на локтях и прежде всего повернулся к окну, — оно было потным, и ничего за ним нельзя было разглядеть, кроме серого клочковатого тумана, и такой же серый свет мутно вползал в комнату, сгущаясь у стен и в углах. «Понятно», — вздохнул Танцырев, отмечая этим про себя, что за ночь никаких перемен в погоде не произошло и, стало быть, самолета на Москву в ближайшее время ждать нечего.

— С добрым утром, мужики! — опять прозвучал этот звонкий, с небольшой хрипотцой голос.

Женщина сидела на кровати, поджав ноги, придерживая простыню на груди; была она молода, с округлым, свежим, немного припухшим ото сна лицом, не стеснялась того, что растрепана, — волосы ее, подкрашенные в нечто отливающее красной медью, были спутаны так, что походили на небрежно надетый клоунский парик, — насмешливо косила глазами, и смутная улыбка чуть растянула ее маленькие губы; было в ней что-то вызывающее и вместе с тем простоватое, словно хотела она всей своей позой показать: мол, вы сами по себе, а я сама по себе, но вообще-то мы люди свои, если уж переночевали в одной комнате.

От взгляда на эту женщину Танцыреву стало веселей, и он кивнул ей:

— Привет!

— Ну вот! — воскликнула она. — Хоть один отозвался. А я думала — молчальники набились. Только храпеть и умеют.

— Кто-нибудь улетел? — спросил Танцырев.

Женщина указала на черный динамик, который висел над ее головой:

— Диктор бы кликнул, а то всю ночь молчал.

И тут же в динамике щелкнуло, будто где-то там, на аэровокзале, в диспетчерской, услышали слова женщины и решили ответить.

— Внимание! — произнес мужской голос.

В комнате заскрипели кровати, люди зашевелились, но едва диктор снова сказал: «Внимание!», замерли, стали жадно, с надеждой, слушать.

— Ввиду неблагоприятных метеорологических условий… — И дальше шло долгое перечисление рейсов, которые отменялись до четырнадцати часов.

— Обрадовал! — усмехнулась женщина, повозилась под простыней и вылезла из-под нее в цветастом халате; крепкими загорелыми ногами нащупала туфли, встала и пошла к выходу.

Когда женщина сидела, Танцырев было решил, что она низенькая и полная, но она оказалась довольно рослой, с хорошей, статной фигурой и шла легко и красиво.

— Эх, черт, поспать не дали! — досадливо сказал кто-то в углу.

Только теперь Танцырев по-настоящему осмотрел комнату. Выглядела она убого: беленые стены, беленый потолок, с которого свисала обнаженная лампочка на шнуре, семь кроватей и столько же стульев меж ними, а посредине стол, покрытый серым пластиком, какие обычно стоят в столовых самообслуживания, — и больше никакой мебели; пахло в комнате сыростью и известкой. «Все-таки лучше, чем на вокзале», — подумал Танцырев и потянулся к одежде.

Вчера весь день скитался он по двухэтажному зданию с широченной стеклянной стеной, за которой нудно плескался дождь. Вокзал с железобетонными лестничными переходами, пластиком перил и кассовых стоек, потухшими черными табло был насыщен испарениями, воздух держался плотный и липкий, в нем висел гул человеческих голосов. Люди наполнили это пространство до отказа, сидели и полулежали в креслах с металлическими гнутыми ножками, обитыми коричневой искусственной кожей; те, кому не хватило этих кресел, разместились на полу, расстелив на нем газеты, поверх — кто куртку, кто пальто, оставив для проходов узкие коридоры; в иных местах в углах и на лестничных площадках люди лежали и сидели, отделившись чемоданами, и это чем-то напоминало птичьи гнезда.

В гуле голосов к концу дня не было ни ропота возмущения, ни недовольства, а лишь терпеливая покорность ожидания. Если в первые часы Танцырев, не выдерживая вокзальной обстановки, выбегал покурить под козырек подъезда, чтобы ощутить на лице тепло влажного воздуха, нетерпеливо поглядывал на небо, а потом спешил к справочному бюро, жадно прислушивался к тому, что толковали многочисленные знатоки погоды из пассажиров, то к вечеру он устал от этого и, найдя себе место возле закрытого ларька с сувенирами, расстелил, по примеру других, на полу газету, на нее плащ, лег и закурил сигарету, тайно пряча ее в кулак, как это делали другие. Табачный дым вился над рядами кресел, выдавая маленькие человеческие хитрости, в плотном воздухе он собирался в голубоватые бесформенные хлопья, они медленно поднимались к высокому потолку, меняя на пути своем объемные очертания, и, наблюдая их движение, Танцырев почувствовал облегчающее безразличие. «А, что будет, то будет…» — тут же усмехнулся, понимая, что мысль эта означала конец его бесплодной суете, и, докурив сигарету, задремал.

Проснулся, когда под потолком зажглись большие молочные плафоны, увидел перед собой покрытые грязью сапоги, где-то за ними на рюкзаке покоилось бородатое лицо с очень ясными голубыми глазами, один из них подмигнул Танцыреву.

— Что, коллега, до утра наверняка загораем?

— Почему коллега? — спросил Танцырев, разминая затекшее от лежания плечо и оглядывая бородатого, облаченного в морской китель.