На три сантиметра взрослее

— Юра, — спрашивает он, — а шпроты отстирываются?

Я выскакиваю из будки и несусь к остановке трамвая. Но все равно я опаздываю: Шура с мужем дома. Они почему-то смотрят не на запачканную Севкину рубашонку, а в угол. Вот это да! В углу валяется приемник, тут же перевернутый столик. Кто ставит приемник на столик для цветка?!

— А если б на ребенка?

Я ищу глазами Севку: он из угла делает мне какие-то знаки. Шурин муж ставит приемник на стол и включает: трах-тах-тау-тиу-тах! Шура выдергивает вилку из розетки, и всем становится слышно, как Севка мне шепчет:

— Я пятак искал.

Шура подводит итог:

— Никакого чувства ответственности!

Тогда я перехожу в наступление. Я спокойно так спрашиваю:

— А где вы сегодня были?

Шурин муж хватается за отвертку, но тут же ее откладывает, зачем-то переставляет приемник, Шура открывает форточку, садится на диван, встает — во время всей этой суетни они говорят о том, как им не хотелось мне врать: они не такие, как все остальные вруны, они гораздо лучше: «Терпеть не могу обмана! Не знаю, как это получилось!», «Неудобно было тебе правду сказать: мы же так часто тебя просили»…

— Да ладно вам, — говорю я. — Хватит! Я вас прощаю!

Я объявляю, что готов оставаться с Севкой хоть два раза в неделю. Приятно: как будто принял душ.

Я выхожу в коридор и звоню домой. У меня дело, сообщаю я. Поэтому я задержусь, вы не беспокойтесь.

— Какое у тебя дело?

Я молчу.

— Я тебя избавлю от необходимости говорить неправду. — Мама всегда чувствует, когда я собираюсь соврать, правда, раньше это случалось с глазу на глаз, а теперь вот по телефону научилась определять. — Я даю тебе час, даже полтора часа для «твоего дела», но попробуй задержаться хоть на минуту сверх этого.

Чудесные полтора часа! Начинает примораживать: лужицы подергиваются ледяной коркой, снег уже покрыл тротуары и мостовую и продолжает валить, и у каждой снежинки вид азартного гонщика. Славное настроение, и ничто его не может омрачить.

Дома я прошмыгиваю в свою комнату — тихо, чтобы мама не слышала: разговоры мне сейчас ни к чему.

Мне снится город, населенный одними девочками. Сколько их! Вон одна даже на дерево влезла и делает вид, что меня в этом городе нет, все они это изображают, но я же замечаю, как они шушукаются, показывая на меня глазами, — знаем мы их повадки! Я просыпаюсь и припоминаю их всех, красоток из сновидения. А это кто? Да это же она! Неужели это было на самом деле? А как ее зовут? Я даже не спросил, как ее зовут! Неужели сегодня в пять часов я приду к тому месту у телефонной будки и она будет меня ждать? А почему бы и нет? Когда-нибудь это должно же было случиться.

Надо сходить за гвоздиками. Я прошу у мамы трешницу и смотрю при этом в сторону: все-таки сумма. Хорошо, что в нашем доме не принято отказывать. Потом входит Улановский, с него причитается воскресный рубль — так заведено у нас.

— Сегодня ты можешь ему не давать рубль, — говорит мама. — Я только что дала ему три.

Жаль. Ведь нужно же, чтобы был еще резерв: на кино, на сладости, мало ли на что. А у меня, вместе с моими скромными сбережениями, пять рублей сорок копеек.

Я отправляюсь в цветочный магазин — гвоздик нет. Иду в другой — нет. В третьем — тоже нет. Есть еще цветочный базар. Я спешу. На весь базар только один продавец цветов — топчется, на прилавке чемодан, рядом в литровой банке замерзшая гвоздика. Я прошу показать, что там у него в чемодане, он поднимает крышку: чудесные гвоздики, махровые, величиной с розетку, алые и розовые.

— Сколько?

— Три рубля.

— Одна?

— Нет, много. Вместе с чемоданом. Иди, не шути.

Я бегу к моему названому — еще два с полтиной; я несусь к Шуре — кто знает, сколько этот продавец будет там стоять? — я прошу Шуру меня выручить — еще три рубля!

Продавец мне позволяет выбрать, красиво заворачивает в целлофан — одна розовая и две алые. Он мне их протягивает щедрым жестом, как подарок. Я покупаю в киоске газету и предохраняю от холода мое приобретение.

Времени у меня, только чтоб добраться на трамвае.

Представляете, она меня ждет!

— Ну-ка, покажи!

Я разворачиваю газету. Она ахает.

— Дай-ка сюда, — говорит она, — будто боится, что я не дам. Она срывает газету, швыряет на тротуар — и вот она стоит, красотка с тремя гвоздиками.

— А я вчера забыл спросить, как тебя зовут.

— Рита, — не отрывая глаз от гвоздик.

— Что будем делать? — спрашиваю я и вспоминаю, что у меня всего два рубля. — Может, в кино?

— Нет, будем гулять. Пошли в ту сторону.

Гвоздики она несет так, будто боится, что какой-нибудь из прохожих может их не заметить.

— Давай тут постоим.

Место это совсем не подходящее: из ближней подворотни доносятся выкрики — кажется, люди ссорятся, и все здесь какое-то замызганное. Она напевает: «Я тебя хочу простить сегодня раз и навсегда…»

— Давай разговаривать, — предлагает она. — Что бы ты сделал, если бы у тебя было двадцать копеек? Учти, это испытание.

— Купил бы семечек…

— Вон возле магазина старушка, иди купи.