На троне великого деда

Пётр Фёдорович скоро приказал сервировать в прежнем столовом зале, в помещении великой княгини, ужин, за которым присутствовали только лица, принадлежавшие к свите его и Екатерины Алексеевны. Вместе с тем он повелел собраться всему двору в огромных роскошных залах дворца, чтобы представиться своим новым императору и императрице. Казалось, что чувство своего нового достоинства и великих обязанностей, возлагавшихся на него этим достоинством, подавляло в нём сознание неограниченной власти, столь внезапно очутившейся в его руках. Он был спокоен, холоден и серьёзен; увещания его адъютанта Гудовича, пожалуй, ещё раздавались в его душе, так как совершенно против обыкновения он едва притронулся губами к своему стакану. А так как и Екатерина Алексеевна сидела возле своего супруга со всеми признаками глубокой скорби, то всё общество за столом, состоявшее теперь, после долгого времени томительной сдержанности, из людей, наиболее близких к царственной чете, подавляло в себе всякую радость, и ужин протекал столь молчаливо и в такой торжественной тишине, как будто присутствовавшие и в самом деле были преисполнены глубокой печали по поводу кончины императрицы.

Пётр Фёдорович сидел потупив взор и в течение некоторого времени как будто о чём-то раздумывал; но вдруг он выпрямился и приказал Гудовичу привести к нему прусского генерал-лейтенанта графа Хордта, который попал в число военнопленных в битве при Кюстрине и который, по повелению императрицы, долгое время провёл в качестве пленника в казематах Петропавловской крепости.

Пред самым концом ужина в столовую вошёл ординарец-офицер и ввёл пленника.

При его появлении в комнате у всех присутствовавших вырвался невольный крик ужаса, а Пётр Фёдорович устремил на него такой взгляд, как будто пред ним появился не человек, а призрак. Да и в самом деле вид пленника был страшен. Его поседевшие волосы значительно отросли и в беспорядке свешивались на лоб и виски; его лицо с ввалившимися щеками обнаруживало ту болезненную бледность, которая бывает следствием долгого лишения свежего воздуха; длинная борода покрывала нижнюю часть его лица, и порядком порванный костюм из грубой шерстяной материи буквально висел на его худой фигуре; сразу было видно, что её гордая и свободная осанка является лишь результатом высшего напряжения воли, которым граф старался превозмочь свою физическую слабость.

Пётр Фёдорович встал и поспешил навстречу пленнику, в котором можно было бы предположить скорее преступника, чем офицера высшего ранга. Поднялись из-за стола и все остальные.

— Боже мой, граф, — воскликнул император дрожащим голосом, — в каком виде мне приходится встречать вас!

— В том виде, в каком угодно было государыне императрице продержать меня в течение двух лет в жалком каземате, — с горькой усмешкой ответил граф Хордт. — Не говоря уже о дурной пище, к которой я привычен как солдат, мне отказывали не только в книгах, но и в самых ничтожных удобствах, из-за чего я вынужден появиться пред вашим императорским величеством с этой бородой и этими волосами. И вот, — сказал он, протягивая руки, — вы, ваше императорское величество, сами видите следы оков, в которые я был заключён и которые с меня теперь сняли, чтобы скрыть по крайней мере от вашего взгляда жалкое положение, позорящее в России военнопленного генерала, которому если не закон, то международное право обеспечивает достойное его чину обхождение.

— Это варварство, — воскликнула Екатерина Алексеевна, между тем как Пётр Фёдорович не спускал своего возмущённого взгляда с красных рубцов на руках графа Хордта. — Но всё же, — быстро прибавила она, — государыня императрица не могла быть осведомлена об этом.

— Тем печальнее, — произнёс Хордт, — если в России могло случиться нечто подобное без ведома и приказания государыни императрицы.

— Ничего подобного не случится, — с пламенным взором воскликнул Пётр Фёдорович, почти нежно поглаживая ссадины на руке генерала, — в моё царствование, пусть станет невозможным подобное варварство… Вот, выпейте это, — продолжал он, наполняя свой бокал мадерой и подавая его генералу, — пейте, это по крайней мере придаст вам настолько сил, чтобы простить мне то недостойное с вами обхождение, о чём я прошу вас от имени своего государства и народа… Пусть тотчас же, — приказал он, между тем как под влиянием подкрепляющего напитка черты лица генерала оживились, — приготовят во дворце помещение для графа Хордта!.. Доставить для него форму!.. Мой портной ответит мне своей головой, если она к утру не будет готова… Пусть возвратят графу шпагу и принесут мой орден Святой Анны, чтобы возможно скорее изгнать из его головы воспоминание о перенесённых страданиях, так как, — почти боязливо и просительно продолжал он, — я желаю высказать ему свою волю… намерен возложить на него поручение.