На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Григорий Константинович подумал, нахмурясь.

— Твои рассуждения понятны. Ответь-ка, пожалуйста: как по-твоему, есть какая-нибудь разница между ремонтом чужого пола и возведением прекрасного, самого что ни на есть Дворца культуры?

Пашка тоже подумал.

— Есть, наверное, — отчего-то с неохотою ответил он.

— То-то и оно, — Григорий Константинович засмеялся и потер руки; заскрипела не хуже половиц мозолистая кожа на ладонях. — Ладненько, пойдем есть да кофе пить. А там каждый за свое: ты в ванную и отдыхать, а я схожу присмотрю тебе одежонку.

На кухне стояло два одинаковых холодильника.

— Ты что, столько ешь? — удивился Пашка.

— Нет, сынок. Люди заблуждаются, думая, если холодильник, значит, обязательно еда. Вовсе нет. В одном я действительно храню продукты, а другой — для технических надобностей. Магнитофонную кассету, например, при комнатной температуре держать рискованно — быстро стареет. В «Науке и жизни» писали.

— А надо, чтобы долго жила?

— Конечно. Я делаю дубли. Какая песенка понравится, я ее записываю на две кассеты. Одну гоняю, а другую в холодильник. Уйду когда на пенсию, буду слушать, чем интересовался в молодости. Мысль-то понимаешь? Вторую жизнь проживу.

Пашка посмотрел на отца, Григорий Константинович — на сына. И у того и у другого были светлые синие глаза, одинаковые подбородки с ямочкой; один собирал мелодии на черный день, а другой не мог в полной мере оценить это в высшей степени полезное занятие.

4

Как только штамп в паспорте перестал быть символом законного счастья, он превратился в статью мифического кодекса, который закреплял право на страдание, узаконивал несоответствие жизни личной и жизни общественной. Траурный загсовский знак черным квадратным солнцем поднялся над горизонтом Григория Константиновича. Он связывал и лишал самостоятельности этот проклятый рисунок штемпельной краской. Такая чепуха, казалось бы… Да плюнуть бы на условности и вести себя так, чтобы жизнь приносила счастье. Время от времени Григорий Константинович вспоминал, что живет он один раз и когда умрет, никому не будет дела до его сегодняшних болячек.

Но Григорий Константинович был человеком государственным, и ему было вовсе небезразлично, что думают о нем живущие рядом. Нет, не Ксюша, естественно, не ее родные, а  л ю д и…

Родители жены возвратились из командировки; несколько лет жили в Союзе, а года за два до развода снова отчалили. Григорий Константинович даже не поинтересовался — куда. С ними у него отношения не установились. Врач и врачиха и знакомились-то с холодком, а при редких встречах все больше молчали. У Григория Константиновича всегда возникало ощущение, будто бы они до их прихода вели оживленный разговор и были остановлены на полуслове. И теперь сидят, кивают, поддакивают, а сами все не могут отойти. Григорий Константинович чувствовал себя куда как не в своей тарелке, он даже разговаривал чудно, каким-то чудным былинным стилем. Мелькали в его речи уточнения. «А вот у нас на стройке…», но чаще: «А вот у нас в деревне…» Спрашивается, что такого мудрого мог он запомнить со своей деревенской поры? И деревня-то его родная стала пригородом, давно уже стерта грань: живность сельчане не держат, за продуктами ездят в город, собирать картошку и морковь присылают студентов-первокурсников. Ходят слухи, что хотят там открыть народный промысел, в городе Горьком партию ножей закупили для резьбы по дереву. Но не всегда же было так. Когда Григорий Константинович говорил: «А вот у нас в деревне…» — он имел в виду другое время, другую пору — мычали по утрам коровы, собираясь в стадо, по воскресным дням мужики уходили в луга косить травы. А кто уходил в город на заработок. Маленьким тогда был Григорий Константинович, но и сейчас помнит, как вспыхивает белой полосой в темноте старательно отбитое жало косы.

«Докторам этого не понять, — думал Григорий Константинович, без всякого удовольствия выпивая и закусывая. — Исчезающий ныне вековой сельский уклад». А доктора — хороши! Приехали из Африки, а поговорить не о чем… И удивительно: ничего они с собой не привезли — ни ковров, ни хрусталя, ни антиквариата какого-нибудь национального. Конечно, это не Григория Константиновича дело, но все равно, странные они люди.

А дома все было по-прежнему: вещи стояли на своих местах, Пашка учился. Ксюша работала. Когда она уволилась из строительного управления, семь лет отдала детскому саду воспитательницей — это из-за Пашки. Сын пошел в школу, и Ксюша переменила работу. К удивлению Григория Константиновича, она устроилась в музей краеведения. «Вот белая косточка, — с уважением подумал тогда Григорий Константинович. — Свое бере-от… Не на дорожные работы, а в музей». Кем она там — не знал; как взяли ее без высшего образования — не интересовался. Но полагал, что по блату, кто-нибудь из родителей. Родитель снимет последнюю рубаху, чтобы задобрить воспитателя.