На Васильевский остров…

Она-то, правая, и помешала мне выйти на первый разряд. С моей реакцией и скоростью я должен был ставить на верткость, но я предпочел пользе позу и принялся лепить из себя файтера, неповоротливого, но бьющего наповал. Любители бокса наверняка помнят ослепительный взлет Черноуса: за год – камээс, еще через год – мастер, призер Союза, еще через год в ДК «Горняк» два сломанных носа и перо под ребро, а после больницы это был уже не тот Черноус. Однако до пера он успел провести сорок шесть боев, из которых сорок пять закончил нокаутом. И единственный бой, нарушивший эту традицию, Черноус провел со мной. Он метелил меня, как тренировочный мешок, но я, почти уже ничего не соображая, среди черных молний и желтых вспышек иногда выхватывал его бешено-собранную безбровую физиономию и бухал, ровно три раза посадив его на задницу. И аплодировали мне, а не ему. И судья не хотел прервать избиение за явным преимуществом возносящейся звезды: бой прервали, только когда кровь из моей рассеченной брови при ударах стала разлетаться веером.

Если бы жизнь оставалась игрой, я бы до сих пор не знал страха. Но реальность не стоила того, чтобы ради нее идти на риск. Нет, не то – она требовала результата, пользы, а не позы. И, следовательно, честности, а не куража.

Внезапно честность вновь обрушилась мне на плечи: я снова был не в силах ни обнять, ни отбрить, ни ударить. А кому я такой нужен! Я бросил на Байрона последний умоляющий взор, но он, похоже, давно сообразил, что задел не того, кого надо, и глаз не поднимал намертво. Передышка закончилась – уже не увертливая логика, а неумолимый мой бог, моя решалка увидела истину: какой-то опущенный, втягивая голову, бредет прочь из ДК «Горняк» и, столкнувшись на крыльце с еще более опущенным, внезапно отвешивает ему затрещину.

Я тоже давно и многократно опущенный, а потому гордость мне не по чину. Я встречал борцов с режимом, которые мнили себя несгибаемыми, и каждый раз думал: тех, кто действительно несгибаем, уже тысячу раз искрошили в труху. Моего отца постоянно перебрасывали по каким-то каторжным местам, где почему-то имеют обыкновение залегать полезные ископаемые, и каждый раз местные урки испытывали новичка на гонор: «Чего соришь – подними!» – его же, уркину, сигаретную пачку. Им не обязательно было даже буквальное исполнение – просто проверяли, поднимешь ты хвост или забубнишь: ну че вы, ну кончайте… Это тебе не гебе, когда сначала три раза предупредят да прославят по «голосам» – нет, тут никто не узнает, где могилка твоя. Гибнуть без красоты – что я, спятил? Я десятки раз рисковал жизнью в игре, но никогда в реальности: восставать против законов природы – это прежде всего глупость, – как вы назовете того, кто шагнет с шестого этажа, борясь с законом всемирного тяготения, – героем или дураком?

Единожды увидев истину, забыть ее уже невозможно: я ощутил безнадежную зависть к безмятежности моих былых коллег – для них по-прежнему не существует мира за пределами их пятивершковой ойкумены, чей небосклон до горизонта заполнен ликом Орлова-пантократора. Поэтому они всегда правы, то есть всегда счастливы, несмотря на все катаклизмы и перебои в усохшей зарплате: что полезно нашей конторе, то полезно России. И наоборот. Необходимо и достаточно. Именно их довольство, их радостные выкрики на ничтожных собраниях когда-то удвоили мой мастурбационный пыл, заставивший меня превозносить художников, творящих собственные фантомы, выше ученых, пишущих под диктовку реальности (переживание выше знания), и на время повернувший меня к наукам гуманитарным (мнения по поводу мнений, фантомы по поводу фантомов, мастурбации по поводу мастурбаций).

Какой прогресс – Тряпников меня не узнает! А то, бывало, начинал кивать еще из-за угла. Аккуратно потертый, аккуратно потный, аккуратно принял ровно четверть стопки, аккуратно закусил суетливо подсунутым багровой Пуниной ромбиком ветчины… Не надоело ей, стало быть, суетиться. Когда-то я думал, что стать желанным можно, лишь беспрерывно демонстрируя женщинам остроумие, силу, удаль, щедрость, а в реальности оказалось, для этого более чем достаточно быть неженатым и непьющим. Когда на военной кафедре полковник Подполковников грозно вопрошал: «Кто это сделал?» (написали на доске: «иди на XYZ», натянули презерватив на дуло автомата) – вся группа хором орала: «Тряпников!» Тряпников испуганно вскакивал, сквозь хохот начинал беззвучно оправдываться – Подполковников только брезгливо махал рукой: он прекрасно понимал, что Тряпников неспособен на безобразие. Странно было через каких-нибудь три-четыре года наблюдать, как из-за него состязаются сразу три подзасидевшиеся в девках дамы, страшно негодуя на бесцеремонность друг друга…