На вечерней заре

Девочка промолчала, и Копытов опять нахмурился. Потом отвел учителя в сторону.

— Как с дочкой-то? Давай думай — ты им человек близкий.

— Она в детдом пожелала.

— Сама, что ли?

— Сама… — ответил тихонько учитель и отвернулся.

— Решай, ты — педагог, разберешься… — еще больше поник Копытов. Потом рванул «Волгу» с места. Учитель зажмурился от стыда — вдруг их слышала Нина. Не хотел ведь соврать, не думал, но вопрос был поставлен в упор, — и язык повернулся. И было стыдно, просто невыносимо. Но это вскоре прошло, да и отвлекло другое. За спиной у себя услышал странный звук, и он делался все громче, слышнее. Потом догадался — то плакала Нина. Она даже не закрывалась, не прятала слезы. Она просто не замечала их, и эта безнадежность, покорность опять на него навалились, и в нем снова рванулось к ней сердце, но он быстро справился, заглушил его. Зато потом пришло раздражение. Не ждал он, не ведал. Таким он себя не помнил. Он злился и на себя, и на девочку, и на жену свою, которую где-то внутри побаивался, злился и на председателя за то, что пришлось лгать, изворачиваться. Давила обида и на Антонину Ивановну, которая сама ушла, распрощалась, а дочку оставила — и вот теперь мучайся да устраивай… «Да и стоило из-за телят? Как все глупо, нелепо!» Только так могла Антонина Ивановна… А дочку-то зачем к нему привязала? И вон как получилось! Да что получилось?! «Ничего, в детдоме хорошо будет, везде люди, везде…» И эта мысль его успокоила.

И хлынул дождь. Большая туча опустилась над лесом, и деревья потянулись к ней, выпрямились и стали выше еще, стройнее. Дождь был теплый, парной. Они еле успели стать под березу. Все лето — ни капли, а сейчас с неба — реки. Словно смерть ее была данью кому-то, святым откуплением, и вот дань эту приняли — хлынул дождь. Нина тоже смотрела на дождь благодарно, видно, тоже ждала его, а теперь наблюдала, забылась… Вблизи глаза ее были крупные, синие, таилась в них мысль, и он пытался поймать ее, разгадать. «Все пройдет, все исчезнет. Как этот дождь, облака…» Девочка подняла голову и вдруг решилась:

— Не отвозите меня в детдом. Можно у вас остаться? — она снова заплакала.

— Как «у вас»? — не понял Валерий Сергеевич.

— Я бы пожила у вас. Я бы все делала, прибирала. Вам тяжело на два дома…

Он вздрогнул и огляделся. За спиной никого не было, один дождь, как тугая стена. Он не ждал такой откровенности, таких прямых слов. Вдали тяжело заворочался гром, и дождь стал слабеть. Ему даже показалось, что это не гром, а гудит самолет.

— Я на все бы пошла. Хоть чего заставляйте. Только бы возле мамы…

— Но ведь нет уже мамы! Надо в сердце держать… — возразил потихоньку он.

— Есть, есть она! — заволновалась девочка, и он опять замолчал. Небо стало светлеть. Лучи солнца еще слабо пробивались сквозь тучу, но уже ясно было, что дождь закончился, непогода прошла. И лес ожил от ветра. Он был еще слабый, чуть слышный.

Они пошли опять по дороге, сейчас он шел впереди, она — сзади. Он смотрел себе под ноги, а она смотрела вперед. Почти у самого поворота в деревню учитель насмелился. Вначале он остановился и отдышался. Девочка поравнялась с ним. Сердце его тяжело стучало, ему хотелось где-то присесть, отдохнуть.

— Вот что, Нина. Тебе надо обязательно ехать. Там — коллектив, воспитатели. Там будет лучше.

— Сами и поезжайте туда! — она ответила вспыльчиво, отвернулась.

— Ты почему грубишь?

— Не надо меня — так и скажите! Так и скажите! — стала повторять девочка, потом снова расплакалась.

— Я знаю, почему отправляете, — опять ожила она, еще громче заплакала.

— Почему?

— Вы думаете, что объем вас. У вас денег не хватит.

— Ладно, достаточно! — рассердился учитель и сразу прибавил шаг. Она осталась далеко позади, и он больше не оглянулся. «В конце концов все справедливо. Не было у ней родителей, подобрали в больнице, сейчас опять вернулась к исходному. Видимо, нужно судьбе. Нужно так, вот и все. Да и мне еще надо пожить. Сорок лет — невелико число. Все еще будет — и горе, и смерти, и потери…» — подумал он с грустью и сразу стало жалко себя. «Да, все еще будет… Зачем лишние гири. Жизнь и так тяжела. И довольно терзаться. Чужой ребенок — всегда чужой…» — и эта простая мысль совсем успокоила.

Девочка зашла поздно вечером и прямо с порога:

— Извините, я вам днем нагрубила. Я согласна в детдом…

— Согласна?

— Да, согласна! Не беспокойтесь. Только вещи мамины перенесите потом к тете Вале, завхозу. И ключи ей от нашего дома отдайте…

— Так и мы бы посмотрели за домом.

— Не надо. Я потом к ней в гости приеду. Не сердитесь. Вы и так много сделали… — она говорила, как взрослая, ему опять стало грустно. Ночью почти не спал, вспоминал жизнь свою, вспомнил Антонину Ивановну, и только одного хотелось: чтоб скорей наступило утро, чтоб завести машину — и в город, в детдом.

Утром девочка спокойно выпила чаю, и лицо было доброе, тихое.

— А теперь встали, поехали, — она улыбнулась даже, но потом что-то вспомнила и нахмурилась.

— Вы мне дайте от дома ключи. Я сама их отнесу тете Вале.

Она сбегала быстро, вернулась с маленьким желтым ковриком.