На вечерней заре

Уходили гости, опять оставалась одна, до боли в груди ненавидела Кокина, жалела школу. Потом приходила злость на себя. Почему сидит дома? Почему оставила школу? Почему носится со своей старостью? Где ее смелость, где прямота, которой учила Марию? И теперь, в тихих полях, среди ночных берез, в тумане, наедине с Марией, мучилась, слушая свои слова, мысли, понимая их глубже, резче. И когда думала о Марии, о ее робости, о ее постоянной печали, хотелось защитить Марию от неуверенности, от обид, которые ходят в жизни за каждым. Хотелось сказать ей, пусть она видит главное — помнит, как любят ее дети, — ту нежную радость, ради которой и нужно жить на свете. И теперь, на пустой тихой дороге, разговаривая с Марией, утешая ее материнскими словами, она все время думала о себе, о Грише, мучительно, обнаженно, начиная понимать, что муж осудил бы ее такую, придавленную Кокиным, с бессильным сердцем. Да и сама уже осудила себя.

— Мария, что, по-твоему, честность?

— А-а, не надо… Вообще-то каждый думает, что он честный… Помню, первый раз мать пряников из магазина принесла. После войны уже. Дала один — остальные в мешочек. А я мешочек подрезала, ополовинила, а на остальных оставила зубы — мыши, мол. Так и матери сказала. Двенадцать лет было… Что скажете — украла? Украла… От страха ведь я…

— Ну вот, поговорили…

— Кокин ненавидит меня…

— Эх, голова дурная! А если б любил? Другим бы стал?

— Хоть бы работала спокойно. У меня ведь цель! Вы же понимаете… Одна в районе веду без домашних заданий. И верю в это, и ребята верят. А он…

— Знаешь, Мария, надо мечтать… Да, прости меня, старуху, — мечтать! И тебе надо, и мне, и всем. По-другому нельзя, тогда вот — крест.

— Я тоже мечтала. А Кокин все раздавил. У него власть…

— Драться, Мария, надо… А как ты думала? Почти в каждом талант сидит. Да не каждому суждено до цели дойти. У одних нервишки сдают, у других в личном — кось-перекось. Третьих бюрократы стирают. И уж это — позор… А знаешь отчего все? От трусости! Как ни крути — от трусости… Вот Грише моему бронь давали, и сынок у нас появился, а он — в военкомат. Попросил прощенья у меня, что одну оставляет. Всегда у меня прощенья просил, когда обижал. Эх, Мария, какие это были обиды! То на работе задержится, то в сельсовете на сессии до полуночи, а я одна да одна. Для людей прожил, потому и помнят его все…

Анна Ефимовна замолчала. В груди вспыхнул жар и поднялся к горлу — она ждала, что сейчас кольнет в сердце. Прислушалась к себе. И точно — сердце сдернулось с места, словно кто-то его ужалил, после прошло. Увидела низкое небо с крупными звездами — и ей стало стыдно своей слабости. Не хотелось, чтобы Мария узнала про ее сердце. Капли тумана садились на лоб, холодили, и это успокаивало. Чтоб проверить себя, прибавила шаг. Сердце примолкло, натолкнувшись на неведомую силу сопротивления, недоумевая, откуда она. Потом забыло про нее, стало стучать спокойно и ровно. Жар в груди угас, и в ладони зашла сила. И она поняла, что сердце сердилось на Марию. И ее радовало, что есть еще силы сдержать сердце, заставить подчиниться, значит, до смерти еще далеко.

В теплых огнях, в длинных пустых переулках стояла деревня. Они подошли к ней совсем близко. Лаяли глухо собаки. Рядом играли на гармошке. Гармошка скрипела, как дверь. Мария думала, как уедет туда, где не будет Кокина, и станет легче, жалела себя, обвиняя кого-то за то, что одинока, живет надеждами. И сегодня снова никто не ждал дома. Было страшно заходить в пустую чистую комнату. Она часто спрашивала себя: а что, если не выйдет в школе и не будет семьи? Внутри холодело. В школе выходило радостно, ребята ее любили за интересные уроки, считали самой хорошей на свете. На уроки ездили учителя из других школ, удивлялись: как это — без домашних заданий? А потом видели, как ребята все успевают на уроке — выучить правило, написать изложение, придумать примеры, и глаза у них горели, и у Марии стучало сердце, хотелось расцеловать их, как родных. А потом в учительской, разбирая урок, приезжие вздыхали смущенно, разглядывая ее, как знаменитую балерину, но в глазах их тоже стояла радость. И она жила этим, потому что ею гордились. Все разбил Кокин. Он сказал, что вести уроки без домашних заданий — глупо. Он может допустить, чтобы работала так опытная учительница, а она, такая молоденькая, и вздумала подражать Ушинскому!