На вечерней заре

— До че дожили — кругом бабы курят, прямо едят его — и ниче. А вот мы с Клавой не курим, — Она посмотрела на меня, приглашая к шутке. — И никогда не курили. Оправды!

— Не курили, а воевать собрались. А кто ж воюет-то без цигарки?

— Что-то не поняла тебя? — воскликнула Феша и взглянула в упор на Нину Сергеевну.

— А войну-то зачем ворожите?

— Да очнись ты, девушка. Не греши. Я, к примеру, все готова отдать, последне платье сдернуть с себя, и разулась бы, лишь бы не было этой проклятой… Я даже в телевизор-то не могу. Как увижу там солдат с ружьями, с пулеметами — так и затрясет меня и бегу напролом на улицу. Нет, я бы и комнатенку свою отдала, где-нибудь бы на вокзалах ночевала, по лавкам, но только… нет, нет, не война.

— Неуж комнатку свою отдала бы? — подцепила Фешу Нина Сергеевна.

— А че, если надо. Конечно, я привыкла уж к ней, хоть и тесновато, да ниче…

— Почему тесновато? Вечеров ты не собираешь, старичков к себе не приводишь. Так зачем тебе шире-то? — Нина Сергеевна рассмеялась и подмигнула мне, точно призывая в свидетели. Потом опять на Фешу напала:

— Ты ведь живешь, как буржуйка. Одна всего, а комнату занимаешь. И прямо в центре, рядом все магазины. И театрик наш рядом. Мало-мальский, а все же театрик…

— По тиятрам я не ходила. У меня у самой были всяки тиятры. — Феша теперь смотрела в упор на Нину Сергеевну и хмурила брови. А я слушал их голоса, слушал насмешливый голос певицы, а сам опять о своем думал, только о своем, о своем. И я знал, что на улице уже ночь, что давно дома меня потеряли, но что-то все же мешало встать и проститься, что-то мешало мне сделать эти три шага до двери. Наверно, усталость меня одолела, а может быть, задремал. Ну конечно, я дремал уже и куда-то проваливался, и только закрывались глаза, смежались — мне сразу виделась моя родная Заборка, та далекая улица. А за улицей — степь, и степь эта белая-белая, как простыня. И мне казалось уже, мне чудилось, что будто иду я, бреду по глубокому снегу и на мне полушубок, на ногах широкие лыжи, а следом за мной все идут и идут ребятишки. Много-много их, наверное, полдеревни. Я веду их в ближние сосны, а потом мы выйдем на озеро, а потом мы покатим дальше на наши луга, а еще дальше будет деревня Покровка. И там, возле этой деревни, мы найдем высокий обелиск с большой красной звездочкой. Там когда-то убили колчаковцы моего деда Николая Захаровича. И вот уж нет деда — одна только звездочка… И мы снимем шапки и будем слушать эту тишину и снега. И, может быть, услышим голос моего деда, голос крови моей, голос преданий… И сразу в горле поднимаются и встают слова: дорогая моя, милая родина, дорогая моя деревня… И моя родная Катюша, моя родная жена… Вы все без меня пропадете, завянете. Но как же вас всех соединить вместе, связать? И чтоб всем было хорошо и чудесно, и чтоб все любили друг друга и помогали… Как все это соединить вместе, и чтоб не болела душа?..

— А я улетаю, но скоро вернусь… — опять обещала кому-то певица.

И я открыл, наконец, глаза. Я был все в той же комнате и на том же стуле сидел. Но все равно… Все равно что-то сдвинулось во мне, распрямилось, что-то перестало мучить, терзать. Я точно спокойнее стал и сильнее, точно очнулся сейчас после какой-то болезни, — и теперь все прошло, и ничего мне не страшно — ехать, ехать! Надо обязательно ехать в мою Заборку! Надо испытать себя в большом деле — иначе жить зачем, зачем и рождаться… Надо, надо! — все кричало во мне и рвалось из горла. А в груди стало легко… легко-легко. И я вздохнул полной грудью. А вокруг нас все еще танцевали, кружились, но как-то уже медленно, обреченно. И вдруг снова — Феша:

— Я ведь, Клавушка, молоденька-то была толстушша!

— Да ну! Не поверю.

— А ты не верь… — Она рассмеялась. — Надо мной все соседи шутели: «Ой и Феша — щеки видно со спины…» А я покушать любела. А как чай пила — никто не догонит! По шесть стаканов бывало… А шестой провожу, то еще попрошу. А надо мной все мрут да хохочут, все мрут да хохочут. А че? Мне не стыдно. Я и работать любела. Раньше-то на пашне мы с темна до темна… Эх, Клава ты моя, ты одна понимашь. Мне бы вот не тут жить, а мне бы в деревне. Да держать бы коровушку… — Феша замолчала и на меня оглянулась. Я глаза отвел, и она опять про свое:

— Часто мою в классах, че-нибудь подтираю, а потом к вытяжной трубе пойду да прижмуся. А там воет че-то, на все голоса свистит. То ли ветер там, то ли метель… А я и задумаюсь да еще сильнее прижмуся. И легко мне сделатся — не поверите? Нет уж, я не совру тебе, как мне станет легко… И в голове-то всяко, разно пройдет. Раньше-то в деревне сильны были ветра. Ох и ветра, всем ветрам ветра. Как почнет мести, как закрутит, завертит — так, глядишь, на неделю. А я маленька-то еще че придумала. Вы не слышите? — она опять на меня покосилась.

— Слышим! Слышим! — откликнулась Клавдия Ивановна.