На веки вечные

Я знаю, что болтаю. Прости. Мне надо делать уроки, но я их откладываю. Лучше напишу тебе письмо. Я жду твоих писем, так что, наверное, и ты их тоже ждешь. Я перечитываю их и складываю в коробку для обуви. Разве не странно? Эта коробка от туфель Стива Медденс, которые папа подарил мне за неделю до смерти мамы. Теперь эти туфли мне малы, но коробка классная, да и сами туфли были просто отпад.

Наверное, тебе туфли не интересны. Как и всем парням, правда?

Господи, я уже написала четыре страницы. Закончу и стану делать уроки. Напиши мне!

С любовью,

Твой друг навеки,

Эвер.

P.S. Можешь начинать и заканчивать письма ко мне, как хочешь. Для меня это неважно. И обещаю, что мне ничего не покажется глупым.

P.P.S.И да, и нет. Картинка может быть фото, и фото может быть картинкой. Но картинка не всегда фото, а фото — всегда картинка. Похоже на математическую задачку. Правда? Суть в том, что ты можешь называть это как хочешь? Я использую слово «фото», потому что оно кажется мне более профессиональным. Ну, это мое мнение. У меня нет настолько большого конверта, чтобы послать тебе фото и не согнуть его, так что я достану большие конверты и пошлю его тебе в следующем письме, хорошо?

* * *

Я прочитал письмо четыре раза. Особенно ту часть, где говорилось о ценности и привязанности. И фразу «твой друг навеки». Я хотел, чтобы это что-то значило, чтобы было личным, глубоким, чтобы длилось долго.

Или же я хотел всего этого сразу, потому что в моей жизни не было таких вещей.

Глава 9

Нарисованное болью

Эвер

Я выронила последнее письмо Кейдена на кровать и заплакала. Я плакала не только из-за него, но из-за себя. Смерть его матери стала для меня болезненным напоминанием о моей покойной маме. Я знала, что нельзя сравнивать то, как мы потеряли наших матерей, но еще я знала, что боль — это боль, и каждый чувствует свое горе. Моя боль — все, что я могла дать Кейдену, чтобы посочувствовать ему. Он терял ее настолько ужасно, насколько это возможно — медленно.

Его боль кровью падала со страниц письма. То, что он был пьян, пока писал его, было ясно видно из ошибок, несвойственных ему, из того, о чем он умалчивал. Я научилась читать между строк его письма, чтобы понять то, о чем он не говорил, хотя и пытался. Он был потерян, одинок, он отчаялся.

Хотела бы я сделать еще что-то, кроме того, чтобы написать ему письмо. Но я не могла. У меня не было машины или водительских прав, а папа был на работе и вернуться должен был не раньше девяти или десяти вечера. Теперь он приходил с работы еще позже. Когда я просыпалась в шесть утра, чтобы идти в школу, его уже не было, а домой он приезжал не раньше восьми, обычно позже. Иногда он совсем не приезжал домой. Наверное, спал в офисе.

Все, что я могла — написать Кейдену письмо.

Или... я могла нарисовать ему картину и послать ее.

Я оставила письмо на кровати и пошла в студию. У нас дома было пять спален: папина спальня, спальня Иден и моя, а кроме того, у нас с Иден, у каждой, была своя студия, моя — для рисования и студия Иден — для игры на виолончели. Я надела рубашку, в которой обычно рисую, старую белую папину рубашку с длинными рукавами и воротником на пуговицах. Она была велика мне: даже если завернуть рукава четыре раза, они все равно доходили мне до предплечий, а подол доставал мне до колен. Мне нравилось рисовать, надев только рубашку. Приятное ощущение мягкой ткани на коже позволяло мне полностью сосредоточиться на искусстве. Я кинула джинсы и футболку на пол, заперла дверь и открыла ящик для красок.