На веки вечные

— Я в заднице, чел. Я так ее хочу. Я бы завязал ради нее, если бы думал, что это поможет. Хотя бы попытался. Но у нее есть амбиции. Учить, писать. Она хочет быть профессором литературы. И писать для удовольствия. В такие планы не входит басист-торчок.

— Но ты же не наркоман, правда? Ты же сказал, только немножко.

Алекс рассмеялся, высунув голову из окна.

— Чувак. Это же намек. Все наркоманы говорят такое. Так ты и узнаешь наркомана.

— Тогда почему ты учишься?

— Наверное, это отчаянная попытка легализовать себя. Получить стипендию. За то, что я нищий голодранец.

Алекс наклонился и посмотрел на пепельницу.

— Где этот косячок? Я знаю, у меня же был.

— А тебе не хватит пока? — я не мог не спросить.

Он бросил на меня взгляд, в котором я увидел такую глубину отчаяния, что и не знал, что это есть в нем.

— Не надо. Не вставай между мной и моим кайфом. Ты мой сосед. Не мой друг. Ты ни хрена обо мне не знаешь.

Это задело меня. Я молча вел машину.

— Так расскажи, — наконец, выпалил я.

Алекс нашел косяк, зажал его во рту, закрыл окно, наклонил голову и, наконец, зажег его, глубоко вздохнув.

— Прости, чел. Это было грубо. Ты знаешь, что ты мой брат.

Он выдохнул дым, открыл окно снова.

— И рассказывать нечего. Мать была наркоманкой. Одна вырастила меня и младшую сестренку. Необразованная мама-подросток. Все та же история, ты ее сто раз слышал. Отца я не знал, зато в доме постоянно появлялись мамашины дружки. Некоторые — приличные, а некоторые — нет. Кто-то поколачивал ее, один отправил в больницу. Один из них изнасиловал мою сестру. Это было тогда, когда я был в банде, и... ну, скажем, он очень скоро об этом пожалел. Травка, выпивка, крэк — это все жизнь. Улицы, банды. Да ладно. Я окончил школу, с трудом, потому что маме не повезло в жизни и в том, что она выбрала, но дурой она не была. И я тоже. Просто... идиот. Наверное, есть разница. Мама сделала все возможное, чтобы воспитать нас в этих условиях. Но... знаешь, она была в ловушке. Из-за меня с Эми. Так что я научился использовать искусство, чтобы торговать. Думаю, ты это знаешь. В шестнадцать лет я вышел из банды. Стал занимать искусством, окончил школу. Даже получил стипендию в колледже. Нашел музыку, и это помогает. Но часть меня просто... вросла корнями в ту часть этого города, которая имеет значение для таких, как я. Иногда это как в тюрьме. Как же в этом, блин, фильме...Риддик. Блин, вот как он назывался. Риддик. И мир — тюрьма. Тут есть красота. Жизнь. Любовь. Но для некоторых из нас, это — все, что мы знаем.

Он затянулся, держа косяк в руках, пока я не стал думать, что он сейчас отключится, и потом Алекс выпустил струйку дыма из нома.

— Тебе здесь не место.

На это у меня не было ответа. Я припарковался рядом с нашим домом, и Алекс вывалился из машины, зашел домой и закрыл дверь.

Я подумал о том, чтобы написать Эвер, но не стал. Я уже несколько недель не получал от нее писем. Может, с этим было покончено. А потом, на следующее утро, я увидел, что от нее пришло письмо.

* * *

Кейден,

Мы и правда долго не писали друг другу. Оба. Почему? Разве мы больше не пишем друг другу? Я сказала что-то, что расстроило тебя? Ты в порядке?

Я порвала с Уиллом. Он изменял мне. Жил с другой, а на стороне трахал меня. Это как-то нелепо, ведь, знаешь, я думала, будет по-другому. Что, если он кого и заведет себе, я буду главной девушкой в его жизни, а та, другая — запасным вариантом. Но... нет. Не вышло.

Я скучаю по твоим письмам.

Я скучаю по тебе.

Нарисуешь мне что-нибудь? Пожалуйста?

Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)

Эвер.

* * *

Я сидел за кухонной стойкой, смотрел на письмо. На адрес. Видел боль, которая глубоко укоренилась в этих строках, в словах, затаенную печаль в пробелах между ними.

«Твоя (хотя так ли это? Можно ли назвать меня чьей-то?)»

Как печально это звучало. Как трагично. И я полностью ее понимал. Этот крик души, который был глубоко похоронен, не выраженное, не произнесенное желание. Холод внутри, когда ты делаешь все без чувств, механически, а искусство используешь, чтобы почувствовать хоть что-то. Я знал, что с ней именно это и происходит, хотя она ничего не говорила об этом.

Я стал рисовать. В ее стиле, в абстрактном. Рисовал на бумаге линии, арки, спирали, ломаные линии, без всякого плана. Пока... когда я, наконец, отложил карандаш, абстрактные линии на бумаге соединились в два слова, спрятанные глубоко под переплетениями колючей проволоки и колючей лозы: «НЕ ОДНА».