На Великой войне

– Миша, бегом на второй этаж! – кричит мне Докучаев. – Они прорвались!

Дважды говорить не надо. Боевой транс, подгоняемый ярью, могучим потоком несет тело, помогает обходить опасности, сражаясь в темноте и в ограниченном пространстве. Уклоняюсь от летящего в лицо клинка и атакую сам, распоров чью-то глотку. На лестничном марше тоже кипит жестокий бой, падают убитые и раненые. Чем-то обожгло левый бок, но я не замечаю раны. Вместе с Докучаевым, Юрковым и еще несколькими офицерами подпираем шкафом двери комнаты и продолжаем ночную схватку. Берсерки не отстают. Настырные, упорные, не считающиеся с потерями, нечувствительные к боли, они не дают нам ни секунды покоя, изредка пробивая брешь в нашей обороне. Как сейчас. Нож выбит из рук, но я уже подхватил кем-то брошенную винтовку и бью прикладом, метя в голову врага. Никакого эффекта! Прыжок! Здоровенный, похожий на гориллу берсерк обрушился на меня всей своей многокилограммовой массой, сбил с ног, сдавил горло стальным захватом! Я задыхаюсь, но успеваю ткнуть растопыренной пятерней ему в глаза! Пальцы вошли во что-то мягкое и скользкое, хватка ослабевает!.. Проклятый упырь!.. Сдохни! Сдохни, кому говорят!!

Улавливаю какое-то движение у себя за спиной. Яркая вспышка, обжигающая боль, похожая на сотни раскаленных уколов, падение, темнота…

Что ж, по крайней мере, все, что было в моих силах, я совершил. Адьес, амигос. Может, у вас получится вырваться, выполнить это проклятое задание и вернуться домой, а я не смог… Вернее, думал, что не смог.

Глава 7

– …Потери?! О чем ты вообще говоришь, Миша, когда сейчас вокруг такое творится?! Твое появление здесь – вот это настоящее чудо среди того беспросветного горя и испытаний, что на всех нас обрушились!

– Значит, все-таки списали нас, сбросили со счетов?

– Не передергивай! Никто вас не списывал и на убой не посылал!

– Да. А почему тогда я здесь, ребята…

– А вот почему!..

Побагровевший Садовский своими криками, ором и жестикуляцией напоминал моего соседа по подъезду Федьку Македонова, большого любителя заложить за воротник и поскандалить, когда не наливают или взаймы не дают. Ну а я с абсолютным холодным равнодушием бесчувственного робота бросал в сторону Садовского все новые и новые упреки. В ответ получал объяснения, оправдания, но они не утешали. С каждым последующим словом вместо холодного равнодушия во мне пробуждалась ярость. Впрочем, направлена она была не на Садовского и прочее начальство из «Отряда-М». Я был жутко зол лишь на того дьявольского, неведомого, свалившегося на нашу голову затейника, который с легкостью злого волшебника дирижирует сейчас человеческими судьбами, не особо спрашивая разрешения у более мелких чародеев-недоучек. И переиграть волшебника пока не получается, а он меж тем делает что хочет и останавливаться явно не намерен.

О нем говорит и Садовский:

– …Я могу еще долго распинаться тут перед тобой, рассказывать, извиняться, но ведь этим дело не поправить. Пойми ты, что теперь не только мы в опасности, но и вся Россия, если не весь мир!.. Не веришь?!

– Почему же – верю.

– Не веришь! Тогда вот! Читай, Фома неверующий!

На стол передо мной с резким хлопком опустилась стопка газет. Садовский с ворчанием отошел в сторону, а я смотрю на плохо пропечатанную заднюю полосу, почему-то упорно не отрывая взора от рекламы.

ОТРАДНОЕ ЯВЛЕНIЕ

ПРИ НЫНѢШНЕЙ ДОРОГОВИЗНѢ

Только 7 коп.

за 20 шт. вновь выпущенныхъ

превосходнѣйших папирос

«НѢГА»

ФАБРИКА АКЦ. О-ВА

В. И. Асмоловъ и К^о въ Ростове н/д

Съ успѣхомъ замѣняютъ иныя, болѣе дорогiя

При чем здесь ростовские папиросы? Для чего я читаю рекламу, когда начинать следует с первой полосы? Опять нарушаю прежний зарок не брать в руки дореволюционных газет, но все же беру, разворачиваю и вижу огромный, почти во всю страницу портрет Николая Второго, а ниже крупные строки: «Царь убит! Империя снова под ударом! Германо-австрийские клыки должны быть вырваны с корнем! Пусть же гневом негодования наполнится всякая русская душа! Война до победного конца!»

А вот теперь действительно дела плохи. Кто-то в очередной раз грубейшим образом повернул в сторону уже ранее повернутое историческое течение, а тут я со своими болячками пожаловал. Но моя ли вина в том, что я снова в Варшаве, сижу и листаю газету от двадцать четвертого апреля, тогда как на дворе уже первый день мая? Если я в чем-то и виноват, то только в своем упорстве. Не оставляло меня оно и не собирается оставлять ни на мгновение.

* * *