На Верхней Масловке

— Нет, кулак. Вроде замахнулась… М… Угу… Стой…

Прошли минута, две, пять… Кожу на плечах и груди усеяли пупырышки.

— Мне холодно.

Молчание и карандашный шорох.

— Матвей! Я замерзла!

— М-м? Да, милый, сейчас… Все.

Она накинула сорочку и дрожа нырнула под одеяло — согреваться. Матвей сидел в кресле и, не поднимая головы, рисовал что-то на листе бумаги, прикнопленном к планшету.

— Что ты рисовал сейчас? — спросила она, по-детски выглядывая из-под одеяла.

— Да так… нужна мужская спина для композиции.

— Мужская?!

Он хмыкнул:

— Ну да… Неважно… Мне только — движение мускулов.

— Мускулов?! — Лицо у нее стало оскорбленным. — Ты с ума сошел, какие у меня мускулы!

Он засмеялся и не ответил. Нина уже привыкла к этой раздражающей ее манере. Он часто забывал ответить, просто не успевал — погружался в собственные размышления. Так вынырнувший из воды пловец успевает только воздуху глотнуть, а разглядеть, что там на берегу, ему некогда.

Вот так он может сидеть бесконечно, иногда отводя голову назад и чуть вбок и смахивая ребром ладони ластиковые крошки с листа. Можно уснуть, проснуться, умереть, наконец, — он, разумеется, поднимет голову и взглянет, но — издалека, со дна своего колодца.

— А ведь старуха просто любит его, — сказала Нина вслух, чтобы проверить, слышат ее или нет.

Несколько мгновений Матвей молчал, потом смахнул с листа резиновые крошки.

— Да.

— Что — да?! — вспылила она. — Ты же не слышишь, что я говорю.

Он отложил планшет и посмотрел на жену со спокойным удивлением:

— Почему не слышу, милый? Я еще не оглох. Да, Анна Борисовна любит Петю.

Она смутилась. И оттого, что Матвей спокойно включился в этот нелепый разговор, и оттого, что он неожиданно понял ее. Да понял ли?

— Нет. Я имею в виду — она любит его. Как обыкновенная баба. Понимаешь? Влюблена.

И опять Матвей качнул головой и, вздохнув, сказал:

— Да… Что поделаешь…

Нина села на постели. Сделанное ею открытие, так неожиданно подтвержденное Матвеем, взволновало ее.

— И… ты давно это понял?

— Давно… Лет шесть назад они разругались вдрызг, и Петя сбежал от нее в мастерскую — тогда еще они жили в комнате на Садовой-Каретной. Недели три она держалась довольно мужественно, только заморочила нас совсем — туда ее вези, сюда ее проводи. Потом через кого-то из знакомых узнала, что Петя в очередной раз ушел с фабрики, нуждается, трешки по соседям одалживает. Ну и… попросила меня поехать с нею, дать Пете денег… В такси, помню, она меня замучила: как я должен войти, что сказать, и смотреть все время на Петю — что в его лице отразится, и ни в коем случае не проговориться, что деньги от нее… Словом, коридоры мадридского двора… Я, конечно, провалил всю операцию.

— Нашла кому поручать…

— Да… Она осталась ждать в такси и так волновалась, на ней просто лица не было… А я увидел Петю, и на меня вдруг такая усталость накатила, такое сожаление. Чем, думаю, я вот в эту минуту занимаюсь? Бог мой, думаю, жизнь так коротка, мне работать нужно, а я в какие-то конспиративные игры влез. Он спросил, от кого сотня, я сказал — от Анны Борисовны.

— А он?

— Забегал по мастерской: бледный, губы трясутся, бормочет: «Я отвечу, ничего, я отвечу». Что — отвечу, кому — отвечу?.. Еще что-то говорил, про унижение, — ей мало его унизить словами, она еще и деньгами…

— Не взял? Матвей усмехнулся:

— Взял. Схватил… Пачку пополам перегнул, сунул в задний карман джинсов, и: «Ничего, я отвечу, передай — я отвечу…» Ну, я повернулся и ушел… В такси Анна Борисовна выслушала меня со съеженным лицом, обозвала болваном, но я не обиделся — видел, что с ней творится…

— Он-то ее ненавидит, — убежденно проговорила Нина. — Ждет не дождется, чтобы старуха поскорей на тот свет отправилась. Я думаю, он идейный вдохновитель махинации с опекунством. А иначе — что б ему терпеть ее страшный характер!

— Боюсь, что там не все так обыкновенно, Нина.

— Оставь, ради Бога! История простенькая и далеко не новая… Ты ложиться собираешься?

— Да, только Косте позвоню…

Матвей сложил листы в стопку на угол стола и пошел к телефону. Нина приподнялась на локте и сказала ему в спину:

— Не звони.

— А что?

— Не звони…

Он вернулся, сел на постель рядом с Ниной:

— Ты говорила с Костей?

Она натянула на плечо одеяло, словно боясь, что Матвей сгоряча огреет ее.

— Обидела, нагрубила? Порвала все, да?

— Матюша…

— Елки-палки… — проговорил он удивленно и беспомощно, не глядя на нее. — Мы дружили двадцать лет…

Она села рывком, заговорила быстро, возбужденно:

— Какой же это друг, Матвей? Двадцать лет он жил за счет твоего таланта!

— Ну и что?

— И у него хватало совести…

— Послушай, — перебил он так же тихо, разглядывая ее, как, бывает, смотришь на своего заболевающего ребенка — тревожным, ощупывающим взглядом. — Почему ты решила, что лучше всех знаешь, как выглядит дружба, любовь, ненависть? Почему?

И оттого, что в голосе мужа не слышно было ни гнева, ни раздражения, а одно только беспомощное удивление, Нина чувствовала, что не в силах ни возразить ему, ни оправдаться.

Матвей унес телефон в прихожую, и долго за прикрытой дверью слышалось его виноватое бормотанье.