На Верхней Масловке

Нина говорила что-то негромко, Петя искоса видел ее поднятые с затылка и схваченные белой заколкой черные густые пряди волос, — да, чужая, чужая женщина, все в ней слишком, некоторая чрезмерность во всем; видел полукруглую линию высокого затылка, профиль с высокой переносицей и прихотливой бровью. Но вдруг, растерянно объясняя что-то, она тряхнула головой, из жгута волос на затылке выпали две длинные пряди, повисли вдоль шеи. Не переставая говорить, Нина вытащила заколку и, наклонив голову, быстро подобрала пряди, закрепила на затылке.

И эти поднятые тонкие руки, эта открытая, на мгновение беззащитная «девочкина» шея взрослой женщины поразили так сильно, что сердце его разом налилось тяжелой тоской, почти невыносимой; вся жизнь представилась вдруг длинным и пустым антрактом перед этой вот минутой, перед этой женщиной. Дикое, внезапное желание уехать с нею куда угодно оглушило так, что даже в затылке заломило и потемнело в глазах.

Не помня себя, он подался к ней, — она вдруг обернулась, увидела его лицо, — и что ж это было за лицо, если она вспыхнула и непроизвольно вскинула руку, как бы защищаясь от удара. Петя опомнился, усмехнувшись, перехватил ее легкую руку, сжал в ладонях.

— Нина, — сказал он, — в поезде лучше ехать вдвоем…

Она выпрямилась, напряглась, но руки не забрала.

— Нина, — повторил он тихо.

Она молчала, отвернувшись. На выгнутом нежном запястье краснела свежая ссадина. Петя сжал ее руку сильнее.

— Нина, — позвал он пересохшим горлом. Сердце болело пронзительной, физически ощутимой болью. Никаких слов между ними быть уже не могло, только гулкое пространство мастерской вокруг, с горячим пульсом ее короткого, бьющего в висках имени.

— Нина, — повторял он, — Нина… Нина… Нина… — Он мял, сжимал ее тонкую руку все сильней в яростных тисках своих ладоней, и она не отнимала руки. — Нина!!

Она повернула голову, и Петя увидел свое опрокинутое лицо в ее зрачках, в дрожащих переливах слез.

— Больно… — сказала она шепотом. — Тяжело, Петя.

И умолкли оба.

— Мне везет на искренних людей, — сухо проговорил он, выпустив ее руку. Поднялся и зачем-то принялся заново перетягивать ремни на чемодане.

Нина достала сигарету, закурила, молча глядя на его бесцельные манипуляции с чемоданом.

— Когда уходит ваш поезд?

— Через два часа…

— Я провожу вас… — неуверенно проговорила она.

— Нет. — Он затянул ремень потуже и пояснил почти весело: — Вы уже проводили меня.

Они вышли в коридор и за его спиной она увидела в открытой двери угол мольберта, стеллажи со скульптурами.

— А … это все?..

— Разберутся, — сказал он. — Не стоит волноваться. Создадут комиссию по наследию, составят опись, расфасуют скульптуры по музеям и запасникам… Честно говоря, я украл две маленькие скульптурки ее модернистского периода… Они, собственно, не так уж и ценны — этюды, гипс… А вот кого жалко, так это Нору… Она привыкла здесь.

Петя по-родственному обнял обнаженные плечи гипсовой Норы, и оказалось вдруг, что они с Норой одного роста и очень хороши друг с другом. Нора улыбалась бездумной гипсовой улыбкой.

— Вот, — сказал Петя. — Такая и была: беспечная, шальная, еще говорили — легкая душа… Родила когда-то девочку от молодого скульптора, и вроде жили… ничего. Она при нем была, там и девчонка в мастерской ползала… Потом молодой скульптор повзрослел, остепенился ну и решил жениться «по-человечески». Нору одел, обул, сунул деньжищ тысячи две (тут принято вставлять «он был человек порядочный») и сплавил ее с дочерью куда-то в Курск, что ли, к какой-то бабке…

А Нора с полдороги вернулась. Он, понимаете ли, после свадьбы просыпается, дверь открывает — а на пороге Нора с дочерью на руках. Стоит и улыбается дурацкой своей легкой улыбкой. Дурочка и дурочка. Собственно, она ни на что не претендовала, она готова была при нем домработницей остаться. Ну, молодой человек, проклиная грехи юности, опять сажает Нору на поезд, целует дочь, машет ручкой и с облегчением возвращается к новой супруге. А наутро — Нора стоит у дверей… Да… Возвращалась она так раз шесть. На четвертый раз, кажется, он ее уже избил, потому что — ну в самом деле, представляете, каково новой супруге просыпаться?

А Нора все улыбалась. Она просто не могла уехать, я понимаю. Она жила им, дышала этим мозгляком, и когда отъезжала от Москвы, ей просто становилось душно, воздуху не хватало…

— И… она все-таки уехала? — Нина не могла смотреть в его лицо.

— Нет. В шестой раз она вернулась навсегда, — сказал он просто. — Понимала, что к двери его подойти нельзя, — это он уже в нее вбил. Она оставила дочь на лестнице, вышла на дорогу и, дождавшись, когда перед окном его мастерской проедет первый трамвай, бросилась ничком на рельсы…

— Боже мой, — сказала Нина тихо. — Какая знакомая история…

— Да, — согласился Петя. — Это Карамзин, «Бедная Лиза». Все очень старо между нами, Нина.

Он подал ей пальто, и, одеваясь, Нина вдруг заговорила, не глядя на Петю, что ведь его отъезд — решение не окончательное, опрометчивое, что она надеется на его благоразумие, и поскольку прописка существует…